Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц
Чтобы разрядить свои чувства, мы прибегаем к самым разнообразным предметам, изливаем своё горе или нежные чувства каким угодно способом, лишь бы остаться в бездействии. Насмешки над чрезмерным гневом и тщеславием великих мира сего, разнообразные примеры.
Глава V
Должен ли начальник осаждённой крепости выходить для переговоров
Глава посвящена выяснению вопроса о том, допустима ли хитрость на войне. Не всё ли равно, как победить? Как правило, выходить из крепости не надо, это опасно; но бывают случаи, когда переговоры приводят к лучшему.
«Я вообще легко доверяюсь людям; но мне трудно было бы это сделать, если бы имелся повод думать, что я поступаю так в силу безвыходности положения, скрепя сердце, а не по свободному желанию, из доверия к добросовестности других людей».
Глава VI
Час переговоров – опасный час
Основное содержание главы: в наше время, весьма далёкое от честности, не следует доверять друг другу, особенно во время переговоров. Впрочем, и древние нередко считали, что зло, причиняемое неприятелю, выше справедливости. «Война естественно имеет много привилегий над разумом и в ущерб ему». Однако существуют известные правила честности, впрочем, весьма условные.
Глава VII
О том, что наши поступки надо судить по нашим намерениям
Ложное осуществление обязательства, при одновременном обходе его посредством уловки, непростительно. Неосуществление данного обязательства в силу фактической невозможности равносильно осуществлению.
Рассуждения и примеры примыкают к рыцарскому правилу доверия, высказанному Монтенем в конце главы пятой. Истинно аристократического в области понимания чести у Монтеня вообще очень много. И это совмещается с осмеиванием крайностей спеси, чванства, тщеславия, фразёрства и прочих исторических добродетелей шляхетства. Истинно аристократическая умеренность «порядочного человека» является, таким образом, шагом к республиканскому рыцарству буржуазной демократии, к идеалу общественного равенства и даже к кантовскому закону субъективной морали. Но ступень эта по-своему выше последующей. Субъективная мораль позднейшей буржуазной идеологии заключает в себе гораздо меньше истинно человеческих черт. В ней заключён нравственный иезуитизм, приводящий к полной бесчеловечности, к самообожанию субъекта, полуангела, полузверя, к идеалистическому, высокопарному оправданию чистотой намерений всякой гнусности в мире. Эту глубокую внутреннюю непорядочность буржуазного самосознания, субъекта, ограниченного буржуазным кругозором, заметил и прекрасно изобразил Констан в своём «Адольфе».
Ещё несколько тонких замечаний. Жить надо так, чтобы не откладывать ни добра, ни зла, ни воздаяния, ни мести на время своей смерти. «Я, насколько могу, остерегусь, чтобы смертью своей не сказать чего-нибудь такого, что не было раньше сказано моей жизнью». Тот, кто поступает иначе, мало заботится о своей чести.
Глава VIII
О праздности
«Подобно тому, как пустующие земли, если они жирны и плодоносны, обильно зарастают сотнями тысяч сортов диких и бесполезных трав, и, чтобы держать их в надлежащем состоянии, их надо обрабатывать и засевать определёнными полезными для нас семенами; и подобно тому, как женщины, предоставленные самим себе, могут произвести только бесформенные груды мяса, а чтобы создать хорошее и естественное поколение, нуждаются в семени со стороны, точно так же и наши умы: если мы не займём их определёнными предметами, которые их ограничивают и держат в узде, они беспорядочно кидаются туда и сюда по беспредельному полю воображения».
«Ум, перед которым не поставлено никакой цели, теряется, ибо, как говорится, быть везде – значит не быть нигде».
Quisquis ubique habitat, Maxime, nusquam habitat6.
Химеры, чудовищные фантазии, всякие бредни – результаты праздности и беспредметной деятельности ума. Итак – ограничение, узда необходимы. Но, по-видимому, ограничения внутреннего, свободного порядка.
Глава IX
О лжецах
Монтень признаётся в исключительной слабости своей памяти, но это, в сущности, лишь способ нападения на людей, которые не видят различия между памятью и рассудком.
«Прекрасная память охотно соединяется с шаткими суждениями. По мере ослабления памяти могут возрастать другие способности. В недостатке памяти заключена опора для исправления худшего недостатка – самомнения. Слишком развитая память мешает краткости речи и глубине суждения. Есть и другие достоинства плохой памяти, среди которых – неспособность запомнить все обиды, понесённые нами».
Разница между ошибкой и ложью. Лгать трудно, лучше выдумать всё целиком, чем искажать истину по частям. В последнем случае память легко может изменить. Истина крепче сидит в нашем сознании, запечатлеваясь в памяти первой.
«В самом деле, ложь есть гнусный порок: мы являемся людьми, мы связаны друг с другом только благодаря слову. И если бы мы сознавали весь ужас и всю тяжесть этого порока, мы преследовали бы его более жестоко, чем все прочие преступления. Я нахожу, что обычно любят наказывать детей по пустякам, за невинные прегрешения и мучат их за преходящие проступки, которые не производят впечатления и не оставляют последствий. Только лживость и, в несколько меньшей степени, упрямство кажутся мне такими пороками, с зарождением и развитием которых надо вести беспощадную борьбу; они растут вместе с людьми; и раз язык вступил на путь лживости, поразительно, до какой степени невозможно совлечь его с этого пути; оттого-то и происходит, что мы видим порядочных людей, подверженных этому пороку и порабощённых им».
Глава X
О речи быстрой и медленной
«Производить свои операции быстро и внезапно свойственно преимущественно логическому суждению. Однако и тот, кто остаётся совершенно немым, если не имеет досуга, чтобы подготовиться, и тот, кто вовсе не нуждается в досуге для подготовки, представляют одинаково редкие исключения».
Иногда раздражение во время речи делает нас красноречивыми. Часто без предварительного обдумывания мы говорим лучше. Произведения, создаваемые преимущественно усидчивым трудом, «воняют маслом и лампой». Излишняя напряжённость создаёт помехи и препоны. Нужно, очевидно, нечто среднее.
«Что касается того свойства натуры, о котором я говорю, то случается и так, что оно не требует потрясения и раздражения сильными страстями, как гнев Кассия (ибо это душевное движение всё же слишком грубо), душа хочет не сотрясения, а возбуждения; она хочет, чтобы её подогревали и подбадривали посторонние впечатления, внешние и неожиданные; если она остаётся наедине сама с собой, она замирает и томится; возбуждение – её жизнь и её благодать».
«Устное слово стоит больше, чем написанное, если только можно сравнивать по стоимости то, что не имеет никаких цен».
Глава XI
