Консерваторы. Без либералов и революций - Эдмунд Бёрк
Впрочем, видели ли вы, чтобы правление и особенно свободная конституция начинались вопреки сочленам государства и обходились без их одобрения? Но именно это явление нам представил бы метеор, называемый французской республикой, если бы он мог сохраниться. Это правление считают сильным, ибо оно жестоко; но сила отличается от насилия так же, как и от слабости, и нынешний странный образ его действий, может быть, сам по себе доказывает то, что долго оно продлиться не сможет. Французская нация этого правления никак не желает, она его претерпевает. Она остается подвластной ему или потому, что не способна его сбросить, или опасаясь чего-то худшего. Республика опирается лишь на эти два столпа, в которых нет ничего истинного. Можно сказать, что она держится целиком на двух отрицаниях. Весьма примечательно также, что сочинители – друзья Республики отнюдь не стремятся показать доброту этого правления; они хорошо понимают, что именно здесь уязвима его броня: они говорят лишь с той смелостью, на которую способны, что таковая возможна; и, едва касаясь этого тезиса как раскаленных углей, они единственно пытаются доказать французам, что те подвергнули бы себя большим бедствиям, если бы вернулись к их старому правлению. Именно в этом предмете они красноречивы; они неистощимы на тему о неудобствах революций.
А если вы на них нажмете, то они окажутся людьми, согласными, что революция, создавшая нынешнее правление, была преступлением, лишь бы с ними согласились насчет того, что не надо совершать новой революции. Во всем, что они говорят об устойчивости правления, чувствуется не убеждение рассудка, но греза желания.
Ничтожность представительской власти
Современная философия одновременно слишком материальна и слишком самонадеянна, чтобы увидеть истинные пружины политического мира. Одно из ее безумий составляет вера в то, что какое-то собрание может учредить нацию; что конституция, то есть совокупность основных законов, которые годятся для нации и которые должны снабдить ее той или иной формой правления, представляет собой такое же произведение, как любое иное, требующее лишь ума, знаний и упражнений; что можно обучиться своему ремеслу основателя, и что люди, однажды это замыслив, могут сказать другим людям: соорудите нам правление, как говорят рабочему: соорудите нам пожарный насос или чулочно-вязальный станок.
Однако есть истина, столь же доказуемая в своем роде, как теорема в математике: что никакое великое учреждение не является результатом обсуждения, что человеческим произведениям присуща бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих, и научному и рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори.
Писаная конституция, подобная той, которая правит сегодня французами, является лишь автоматом, который имеет одни внешние формы жизни; чтобы быть Прометеем, надо вознестись на небеса; ибо законодатель не может себе подчинять ни силой, ни рассудком. Законодатель подобен Создателю: он трудится не вечно; он производит на свет, а затем отдыхает. У всякого истинного законодателя есть своя суббота, и прерывность – его отличительная черта.
Если бы совершенство было уделом человеческой природы, то всякий законодатель выступал бы лишь единожды; хотя все наши произведения несовершенны и по мере повреждения политических учреждений суверену приходится идти им на помощь с новыми законами, но все же человеческое законодательство приближается к своему образцу путем той прерывности, о которой я только что говорил. Отдых столь же его возвышает, что и первоначальное дело: чем больше оно совершает работы, тем более его произведение является человеческим, то есть непрочным.
Обратитесь к трудам трех Национальных собраний Франции – какое необыкновенное количество законов!
Начиная с 1 июля 1789 года и по октябрь 1791 года, национальное собрание приняло их в числе: 2557.
Законодательное собрание за одиннадцать с половиной месяцев приняло: 1712.
Национальный Конвент, с первого дня Республики и по 4 брюмера 4-го года (26 октября 1795 г.), за 57 месяцев, принял: 11 210.
ИТОГО – 154 792.
Я сомневаюсь, что три рода королей Франции произвели на свет собрание такой силы. Когда размышляешь об этом бесконечном количестве законов, то испытываешь поочередно два весьма различных чувства: первое есть восхищение или, по меньшей мере, удивление; вместе с г-ном Берком удивляешься тому, что эта нация, легкомыслие которой вошло в пословицу, породила столь упорных тружеников. Здание этих законов есть творение Атлантово, вид которого ошеломляет. Но удивление сразу же переходит в жалость, когда подумаешь о ничтожестве этих законов; и тогда видишь лишь детей, которые убиваются ради построения огромного карточного дома.
Почему столь много законов? – Потому что нет никакого законодателя.
Что сделали так называемые законодатели в течение шести лет? – Ничего; ибо разрушение не есть созидание.
Не устаешь от созерцания невероятного зрелища нации, наделившей себя тремя конституциями за пять лет. Ни один законодатель не колебался; он говорит fiat на свой лад, и махина движется. Несмотря на различные усилия, которые предприняли в этом смысле три собрания, дела шли все хуже и хуже, поскольку сочинению законодателей все более и более не хватало постоянного одобрения нации.
Конституция 1791 года несомненно представляет собой прекрасный памятник безумству; необходимо, однако, признать, что этот памятник вызвал восторг французов; и большинство нации с охотой, хотя и очень безрассудно, принесло присягу нации, закону и королю. Французы до такой степени увлеклись той конституцией, что спустя много времени, когда вопрос о ней больше не стоял, довольно часто среди них слышались речи о том, что для возвращения к истинной монархии надо бы пройти через конституцию 1791 года. В сущности, это походило на то, как если бы сказали, что для возвращения из Азии в Европу надобно пройти через луну; но я говорю только о факте.
Никто не ощущает лучше меня, что нынешние обстоятельства необычайны, что мы, очень может быть, вовсе не увидим того, что всегда видели; но этот вопрос не относится к предмету моего труда. Мне достаточно указать на ложность следующего умозаключения: республика победоносна; следовательно, она будет прочной. Если бы надо было непременно пророчествовать, то я скорее бы сказал: она жива благодаря войне; следовательно, мир ее похоронит.
Автор какой-нибудь физической системы несомненно аплодировал бы себе, если бы в его пользу говорили все данные природы. Я же могу привести в подтверждение моих размышлений все данные истории. Я добросовестно рассматриваю памятники, которые она нам предоставляет, и не усматриваю ничего благоприятствующего этой химерической системе обсуждения и политического строительства с помощью сделанных ранее умозаключений. Самое большое, что можно было бы сделать, – это привести пример Америки; но я уже заранее ответил, говоря, что не пришло время приводить ее пример. Я добавлю, однако, небольшую
