М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Понятно, что сама форма подачи разоблачительного материала в сенсационно-вульгарном обрамлении была рассчитана на достаточно примитивное социальное сознание, лишённое возможности адекватно воспринимать сложные конспирологические построения. Американский практицизм требовал «теории» ровно столько, сколько необходимо для обоснования ответной реакции. Рефлексия уступала перед необходимостью практического противодействия потенциальной угрозе. Но даже в таком редуцированном виде перед нами всё же — «теория заговора». Особенно если учитывать, что американский вариант антикатолической, антииезуитской «теории заговора» носит явно вторичный характер по сравнению со своим европейским «исходником». Нельзя не согласиться со словами В. В. Прилуцкого: «К представлениям о заговоре католической церкви, первоначально зародившимся среди антиклерикальных мыслителей Старого Света, оказались наиболее восприимчивы протестанты США»{146}. Вторичность, как следствие «восприимчивости», усугубляется историческими, социокультурными особенностями бытования интеллектуалов в Новом Свете. Со времён отцов-основателей отношение к интеллектуалам в американском обществе было крайне неоднозначным. Осознание себя создателями «общества с чистого листа» подвигало к крайне скептическому взгляду на Старый Свет — носителя всех грехов и заблуждений европейской цивилизации: от сословного общества, тяге к роскоши, гедонизма до греха чрезмерного интеллектуализма. Интеллектуалы — несомненное порождение Европы — парадоксальным образом сопрягались в юном американском сознании с противниками демократии, со стремлением создать новую аристократию — интеллектуальную. Отсюда — желание преодоления чрезмерного умствования, ориентация на практическое воплощение тех или иных принципов. Европейские же интеллектуалы, спровоцировавшие взрыв интереса к (анти)католической «теории заговора», выполняли двойную функцию. С одной стороны, они всячески поддерживали общественное внимание, не давая ему угаснуть, к мрачным деяниям Ватикана. С другой, регулируя накал страстей, оставляли за собой привилегированное положение толкователей заговора, тем самым ограничивали проблему рамками профессионального, экспертного обсуждения.
Примером подобных сочинений может выступать работа Т. Гризингера «Иезуиты. Полная история их явных и тайных деяний от основания ордена до настоящего времени». Целью автора в первую очередь было рассмотрение «тайных деяний» ордена. Он обращает внимание на то, что деятельность ордена имеет лишь формальное отношение к религии. Сравнивая различные монашеские уставы, Гризингер указывает на ряд важных моментов. К ним относится прямое подчинение ордена римскому Папе и фактический отказ от обета бедности. Но важнейшим отличием выступает следующее: «Вторая важная сторона состояла в том, что, несмотря на эти обеты, общество иезуитов не было монашеским орденом. Монахи всех прежних орденов должны были жить общинами в монастырях и вести жизнь созерцательную, отрешённую от земли и посвященную Богу; иезуиты же должны были жить в мире и обществе»{147}. И это отличие носит целиком конспирологический характер. Если члены иных монашеских орденов не скрывали своего статуса или даже его подчёркивали (одежда, внешний облик), то иезуита практически невозможно было распознать среди окружающих. Социальная «невидимость» позволяет осуществлять цели и задачи, которые в общественном сознании никаким образом не связываются с орденом. Поэтому социум оказывается фактически бессильным перед лицом иезуитской угрозы. Опасность предстает ещё более серьёзной, если учитывать особенности вербовки иезуитов. В приложении к работе Гризингера приводится текст под названием «Monita Secreta» — «тайная инструкция», получившая известность ещё в начале XVII века. В ней перечислены рекомендации по вовлечению в ряды ордена молодых людей. Для этого предлагается использовать систему образования — и в качестве «центров пропаганды», и как способ изоляции потенциальных членов ордена. «Агенты влияния» внедрялись в семейное окружение кандидатов, воздействовали на их родных: «Советуя родителям отсылать их в другие провинции или в отдалённые университеты, в которых мы заведуем образованием, и послать при этом инструкции профессорам относительно их положения и состояния, дабы они могли с большей лёгкостью и уверенностью расположить их в пользу общества»{148}. Естественно, что для интеллектуалов появление подобного «пугала» стало стимулом для «смыкания рядов»: общий враг нивелировал все разногласия и внутренние противоречия.
Интеллектуалы различных политических взглядов и убеждений (от умеренных монархистов до левых республиканцев) объединяются вокруг тезиса о неизбежном и скором захвате власти иезуитами, об их постепенном врастании в органы власти и систему образования. Говоря о последнем, следует подчеркнуть сознательное использование «теории заговора» в корпоративных целях, когда интеллектуальное сообщество стремилось поставить себя в исключительное положение в области образования: «Университетские преподаватели используют миф о иезуитах в качестве пугала; стремясь обосновать необходимость государственного контроля над преподаванием и подтвердить собственную значимость и компетентность, они указывают на опасность, какой грозит Франции засилье клерикалов — силы антинациональной и мракобесной. Боязнь иезуитов оказывается аргументом в пользу монополии»{149}. Леруа всячески подчёркивает полную соположенность «мифа о иезуитах» классическим концепциям «теории заговора». «XIX столетие породило несколько крупных «теорий заговора»; к ним принадлежат, помимо мифа о иезуитах, мифы о масонском и еврейском заговорах. Хотя у этих мифов, как правило, разные создатели и разные идеологические источники, структура и синтаксис у них схожие»{150}.
Следующим примером, относящимся к концу XIX века, следует считать события, связанные с «делом Дрейфуса», в ходе которого вновь проявляется особая связь «мыслящего сословия» с конспирологией. Судебный процесс по обвинению А. Дрейфуса, капитана французской армии, еврея по рождению, обвинённого в шпионаже в пользу Германии, становится отправной точкой для разделения французского общества на сторонников обвинения и защитников Дрейфуса, доказывающих его невиновность. Особый накал борьбе придаёт участие в ней интеллектуалов, для которых «дело Дрейфуса» становится шансом для возвращения утраченных позиций в социокультурном пространстве. К. Шарль, к работам которого мы обращались выше, подчёркивает непростую для интеллектуалов ситуацию, сложившуюся к тому времени: «В конце 1880-х и в течение 1890-х годов возникают трудности: крах книготорговли, бешеная конкуренция, перепроизводство интеллектуалов»{151}. На фоне подобных проблем возникает возможность актуализации собственной значимости, презентации групповой/субъективной позиции в качестве экспертной. Обществу предлагался щедрый, постоянно обновляющийся, список взглядов, подходов, концепций, аргументов в пользу виновности или невиновности Дрейфуса. Симптоматично, что принцип деления интеллектуалов на сторонников и противников зачастую не поддаётся рациональному объяснению[9]. На наш взгляд, для интеллектуалов, как это ни странно звучит на первый взгляд, важна не принадлежность к тому или иному лагерю — доминантным фактором служит сама кампания. Об этом, хотя и в неразвёрнутом виде, говорит и Шарль: «Именно это объясняет, почему из всех политических событий только дело Дрейфуса имело такое значение для писателей и интеллектуалов и привлекло такое их множество. В других случаях некоторая часть писателей занимала ту или иную политическую позицию, но они не устанавливали линию размежевания, они лишь принимали размежевание, прежде установившееся в политическом пространстве»{152}. Под «линией размежевания» мы понимаем актуализацию «теории заговора», вынесение её в открытое публичное пространство. Но не следует думать, что пропаганда конспирологической схемы велась исключительно лагерем антидрейфесаров. «Защитники прогресса» и «борцы со средневековыми суевериями» охотно использовали в борьбе «теорию заговора», но более позднего, знакомого нам, происхождения. «Между прочим, дрейфусаров также преследовала мысль о вековом заговоре, а именно о заговоре иезуитов»{153}. Как мы видим, ожесточенная кампания по борьбе с иезуитами в сороковые годы дала о себе знать спустя полвека, что свидетельствует о достаточном укоренении «теории заговора» в сознании интеллектуалов. Общим итогом противостояния можно с уверенностью считать победу «теории заговора», продемонстрировавшую высочайший потенциал влияния на общественное сознание, способность поддерживать интерес к себе на протяжении длительного времени.
