Александр Зиновьев - Русский эксперимент
Но интересы книги были лишь поводом. На самом деле его с неодолимой силой потянуло в Россию, на Родину, Домой. Несмотря ни на что, Россия осталась для него Родиной, Домом, Семьей. Как же это случилось, что он, глубоко русский человек, никогда до того даже не мечтавший покинуть Россию хотя бы на один день, оказался на целых пятнадцать лет вне ее?! Пятнадцать лет душевных страданий на чужой земле, среди чужих и чуждых русскому характеру людей. За все пятнадцать лет ни одного разговора по душам, без которого немыслима жизнь русского человека. Ни одного близкого друга. Даже ни одного собутыльника, с которым можно было бы промотать все до последней копейки, не думая о завтрашнем дне. Пятнадцать лет леденящего одиночества.
Самолет был почти полностью занят «новороссами» («новыми русскими»), как теперь стали называть тех людей в России, которые наживаются путем ограбления страны под видом некоего свободного предпринимательства. Писатель насмотрелся на них и научился определять их с первого взгляда в любом положении, в любом одеянии. Это — особая категория омерзительных тварей, к которым даже слово «нувориши» неприменимо, оно их слишком облагораживает. Их теперь можно видеть во всех городах Запада и на всех мировых курортах. На Западе их поддерживают и превозносят как будущее России. И еще бы не превозносить! Они скупают огромное количество дорогих вещей, платят сразу и не торгуясь любые суммы, открывают счета в западных банках.
Вот твои классовые враги, сказал себе Писатель. Сталин был не так уж не прав, когда говорил, что классовая борьба не ослабляется по мере упрочивания социализма, а усиливается. Мы смеялись над этими словами и проморгали наступление классовых врагов. Холодная война была классовой войной по самой своей глубокой сути. Поэтому на Западе так издевались над «классовым подходом». А мы, кретины, клюнули на эту удочку. Неужели это все-таки реальность, а не бредовый сон?
Не желая вступать с этими «новороссами» в контакт, Писатель сделал вид, будто не понимает по-русски, так что соседи разговаривали, не принимая его в расчет. Они начали хвастаться тем, куда они летали, где и как кормили, в каких отелях останавливались. Судя по их рассказам, Писатель за все пятнадцать лет эмиграции не потребил столько благ западной цивилизации, сколько эти люди (да и люди ли?!) за год-два их сладкой жизни. За все время полета не было сказано ни слова о книгах, выставках, музеях, театрах. Только о вещах, курортах, драгоценностях, квартирах, машинах, домах, ресторанах. Сколько веков лучшие представители рода человеческого тратили способности, трудились, страдали, жертвовали жизнью. А ради чего?! Чтобы такая мразь стала жить именно «по потребности»?!
Увидев в газете, которую читал Писатель, фотографию «Белого дома», как теперь стали называть здание Верховного Совета России, соседи Писателя несколько минут говорили о политической ситуации в России. Сыпалась отборная брань по адресу оппозиции, сконцентрировавшейся вокруг Верховного Совета, вице-президента Руцкого, спикера Верховного Совета Хасбулатова, поддерживающих их «фашистов» и «коммуняков». «Президент», «вице-президент», «спикер», «парламент», «рейтинг» и т.п. — какие чуждые для русского уха слова! Распад коммунизма и насильственное насаждение якобы западных порядков зашли в
России настолько далеко, что даже русский язык поддался всеобщей эпидемии и превратился в урода. Прислушиваясь к тому, как говорили вокруг него «новые русские», Писатель воспринимал их язык как чужой, незнакомый и совсем не русский. Недавно Писателю пришлось ночевать в отеле, в котором остановилась группа молодых людей из России. Они хорошо говорили по-английски. Но когда они переходили на русский, слушать их без отвращения было невозможно. Мат. Скабрезности. Блатные выражения. Примитивные фразы с многочисленными грамматическими ошибками, причем — нарочитыми, ставшими своего рода нормами разговорного языка этого уровня. Эти ребята тоже «новые русские», но уже иной категории, чем его соседи по самолету. Так что «новые русские» — это не только грабители-бизнесмены. Это вообще новые поколения российских людей посткоммунистической эпохи. Их можно назвать постсоветскими людьми.
Советских людей (их всех называли русскими) на Западе появлялось много и до 85-го года. А с началом перестройки они наводнили города западных стран. Наблюдая их поведение, Писатель невольно начал испытывать чувство стыда за свой народ. С годами это чувство росло. К нему присоединилось чувство унижения и оскорбленности при виде того, с каким презрением западные люди смотрели на его соотечественников. Смотрели как на представителей низшей расы. Вот и сейчас на лицах стюардесс за вежливыми улыбками можно заметить брезгливость. Писатель вспомнил «Стихи о советском паспорте» Маяковского. Увы, нет больше советского. Гордиться больше нечем. Завидовать больше нечему. Великую историю разменяли на мещанское благополучие для немногих выродков.
Самолет начал снижаться на посадку. Писатель, буквально прилип к окну. Вот она, русская земля! Он ее узнал сразу. Ее невозможно забыть. Ее не спутаешь ни с какой другой. Как она непохожа на те земли, какие ему довелось повидать за годы изгнания! Москва! Самолет коснулся колесами земли. Русской земли! И порулил к аэропорту, через который его, Писателя, пятнадцать лет назад выбросили (как писали в газетах, «выдворили») с русской земли.
Все годы эмиграции он мечтал о том дне, когда вернется назад, на Родину, домой. Вот и сбылась его мечта. Он вернулся. А куда? Маяковский, побывавший в США через семь лет после Октябрьской революции, писал: «Я стремился за семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад». А на сколько лет в прошлое возвращаешься ты? На семьдесят шесть?
На русской земле
Когда-то рассказывали такой анекдот. Артист Вертинский вернулся в Россию после многих лет эмиграции. Вышел на площадь перед вокзалом. Поставил чемоданы. Воздел руки театрально к небу и воскликнул: «Узнаю ль я тебя, Русь?!» Наклонился взять чемоданы, а они исчезли. «Узнал», — сказал Вертинский. Писатель вспомнил этот анекдот, когда подошел к паспортному контролю и его оттолкнули ринувшиеся пролезть без очереди россияне. «Узнаю тебя, Русь», сказал он вслух и рассмеялся. На него никто не обратил внимания.
Встретил его всего один человек — друг со студенческих лет, когда-то известный философ, искренний (в отличие от тысяч других) марксист, а теперь выброшенный на пенсию за ненадобностью. Хотя они не видались пятнадцать лет, они сразу узнали друг друга. Я тебя издали узнал, сказал один, ты мало изменился. И ты совсем не изменился, сказал другой. И они рассмеялись, так как на самом деле оба изменились основательно, стали стариками в полном смысле слова — 70 лет!
Философ: И это — весь твой багаж?! Другие приезжают с дюжиной чемоданов, набитых дефицитным барахлом. А ты!.. Впрочем, в этом есть свой плюс: меньше шансов на то, что ограбят.
Писатель: Как будем добираться? Возьмем такси?
Ф: Сразу видно, что ты тут пятнадцать лет не был. На такси всей моей пенсии не хватит.
П: Беру расходы на себя.
Владелец машины, к которому они обратились, запросил 50 долларов.
Писатель даже присвистнул от возмущения.
Ф: Я же говорю, такси нам не по карману. Это у нас называется переходом к рынку.
П: Весь мир объездил и облетал, а такого рынка нигде не видал.
Ф: У нас в России все явления цивилизации принимают такой вид, что остается только смеяться или плакать. Поехали автобусом! Этот пережиток «проклятого коммунистического прошлого» еще функционирует.
Дорогой говорили сначала о каких-то пустяках, как это обычно бывает после долгой разлуки. Писатель жадно глядел по сторонам, кое-что узнавая, а многое — нет, — было построено уже во время его эмиграции.
П: Ничего себе «застойный период»! Сколько всего понастроили!
Ф: Это выражение «застойный период» — типичная идеологически-пропагандистская пустышка. Незадолго до начала «перестройки» даже западные специалисты признавали, что мы во многих отношениях не уступали Западу, а то и превосходили его. По жилищному строительству мы были на одном из первых мест в мире, если не на первом. Это после 85-го года начался... даже не застойный, а упадочный период.
Москва показалась Писателю посеревшей, обветшалой, разваливающейся и запушенной, хотя там, где они ехали, разруха была почти не видна. Но еще более его поразили бесчисленные вывески и рекламы на иностранных языках. А те, что были на русском, выглядели как театральные декорации к сатирической пьесе на тему о дореволюционной жизни в России или о жизни на Западе, как ее представляли в годы его юности. Повсюду, где только можно было приткнуться, громоздились киоски с заграничными алкогольными и безалкогольными напитками, со всякой мелочью, какую можно было видеть на Западе в магазинчиках для туристов. Ларьки и лотки с фруктами и овощами. Около каждого — по нескольку молодых людей явно из южных и азиатских бывших советских республик, одетых во все западное. Множество пожилых москвичей, продающих всякие вещи, в основном — заграничные. Писатель знал обо всем этом из газет и телевизионных передач. Но тут он увидел это воочию и физически ощутил, что это не кошмарный сон и не гипертрофированные слухи, а реальность. У него защемило сердце. Боже, неужели это наваждение пришло всерьез и надолго, может быть насовсем?! Так ради чего же были принесены такие жертвы?!
