Критика цинического разума - Петер Слотердайк
Союз с павшими представлял основной источник энергии для главного фашиста. В тот момент, когда он сам назначил себя душеприказчиком погребенных в грязи («И я решил…»), его личный невроз обрел магический контакт с национальным неврозом. То, что доныне было только лишь индивидуальной структурой – Гитлер как посланец мертвой матери, который призван отомстить за нее (ср. новые психоаналитические толкования Гитлера, произведенные Штирлином и Миллером), – теперь приобретает политическую общезначимость; Гитлер превращается в посланника более высокого уровня. Погибшие на мировой войне – вот кто, как он полагает, послал его и поручил исполнить его миссию. Миллионы их были теми, кто с самого начала стоял за Гитлером и никак не мог возразить против такого «делегата», говорящего от их имени. В 1930 году за ним стояли миллионы живых – будущие жертвы мировой войны, отдавшие свой голос восставшему из могилы; и лишь во вторую очередь за ним стояли и те миллионы, которые ссудили Гитлеру немецкие промышленники. (Ср. известный фотомонтаж Джона Хартфилда «Девиз: за мной стоят миллионы»: Гитлер поднимает руку в «немецком приветствии», а упитанный капиталист, много выше его ростом, протягивает ему пачку ассигнаций по тысяче марок каждая; Хартфилд назвал этот фотомонтаж «Смысл гитлеровского приветствия»[318].)
Эрих Кёстнер в 1928 году в своем стихотворении «Голоса из братской могилы» представил иной вариант завещания этих миллионов мертвых:
У нас дерьмо во рту. Нам приходится молчать.
А как бы мы хотели закричать – так, чтобы разверзлась могила!
И хотели бы с этим криком встать из могил!
У нас дерьмо во рту. Вам нас не услышать.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Так мы лежим, набрав полный рот дерьма.
А все произошло не так, как мы думали, умирая.
Мы пали. Но мы пали без всякой цели и смысла.
Вы дадите убить себя завтра – так же, как мы дали убить себя вчера.
6. Заговорщики и симулянты. Политические цинизмы IV: Приверженность принципам как избавление от всех тормозов
В Германии после войны произошла вовсе не революция, а контрреволюция. То, что обычно именуют революцией, – это всего лишь тот факт, что 9 ноября 1918 года все монархи сбежали от страха перед революцией. Когда они разобрались в ситуации, было уже слишком поздно создавать иллюзию, будто они по-прежнему являются монархами. В возникший прорыв вошла, как носитель официального насилия, армия, представленная советами солдатских депутатов. Они делегировали свою власть Национальному собранию и таким образом покончили с собой. Монархисты после 9 ноября, так сказать, прикинулись мертвыми и стали утверждать, что они намерены выступать только за спокойствие и порядок. Поэтому они поддержали социал-демократическое правительство в борьбе против левых, которая была крайне желательна им. Таким образом «бесцветные» и решительные противники республики снова пришли к власти. Тотчас же необходимым средством оказалась диктатура. Правительство 1919 года уже не смогло избавиться от тех духов, которых оно само вызвало. Военные устранили советы солдатских депутатов, они устранили вождей республики, отдав приказ убить их.
Эмиль Юлиус Гумбель. Заговорщики[319]
Эмиль Юлиус Гумбель, приват-доцент статистики из Гейдельбергского университета, пацифист, радикальный демократ и документатор вошедших в повседневную практику преступлений своего времени, уверенной рукой намечает в самых общих чертах картину немецкой революции 1918–1919 годов. Ход ее определялся той игрой, которую вели социал-демократия и реакционеры, «бесцветные» и «кроваво-красные». Новый политический строй в Германии сложился в ходе сомнительного и опасного взаимодействия официальных парламентских сил с антидемократическими и тайными организациями. В рядах последних собралось все, что намеревалось проводить политику неприятия и противодействия. Официальные круги снизошли до того, чтобы попробовать на вкус горькую пилюлю данностей: капитуляция, Веймарское Национальное собрание, вынужденное подписание Версальского договора.
Социал-демократия позволила своим политическим противникам сделать из себя шута-дурака или сама предложила себя на эту роль, выступив в роли затычки к каждой бочке. Она вступила во владение наследством, не убедившись, действительно ли мертв тот, кто его оставил. В то время как люди, несущие ответственность за развязывание войны и поражение, бежали за границу или затерялись в рядах произносящей высокопарные речи национальной оппозиции, социал-демократы во главе с Фридрихом Эбертом и Густавом Носке взяли на себя риск выступать в роли силы, представляющей порядок в крайне неоднозначной революционно-контрреволюционной ситуации. Они позволили взвалить на себя ту роль, которую обычно исполняет реакция. Создается впечатление, что здесь снова проявился старый социал-демократический комплекс «приверженности принципам». Уже в 1914 году социал-демократия доказала, что она готова свернуть на патриотическую колею, что было равнозначно выбору прямой дороги к развязыванию мировой войны. Точно так же она хотела доказать в 1919 году, насколько она способна ответственно управлять страной, что было равнозначно управлению катастрофой, устроенной другими. Дважды на протяжении четырех лет она скрипя зубами сказала «да», принимая на себя чужую ответственность. Оба раза она показала себя партией трагического иллюзорного реализма в Германии. Чтобы произвести впечатление по-настоящему ответственной и сознающей реальное положение вещей силы, она взяла на себя ответственность за ошибки и преступления других, пошла на сотрудничество с кайзеровским режимом, затем, после войны, стала деловым партнером военной, буржуазной и «народной» реакции. Своим образом действий она довела до абсурда описанную Максом Вебером противоположность между этикой приверженности принципам («чистая линия») и этикой ответственности («действия сообразно данной ситуации»). Она абсурдным образом соединила и то и другое, проявив готовность нести ответственность в сложившейся ситуации и выдавая это за приверженность своим принципам, проявив формальный реализм как эрзац конструктивной деятельности в заданной ситуации. Она не захотела понять, что даже простая реформа, вызванная к жизни реальным положением вещей, должна иметь революционную суть, и поэтому кроваво расправилась с теми демократическими силами, которые хотели изменить положение в Германии после 1918 года. Она хотела реформ, но не хотела реально вмешиваться в ход вещей и тем самым достигла вершины консерватизма, даже пришла к реставрации прежних порядков.
В этом отразилась основная черта веймарских менталитетов: иллюзорного реализма, ложной трезвости, самообмана под видом великой прозорливости, позитивной приверженности принципам при глубокой внутренней дезориентации, безответственной готовности принять ответственность. Наивные выдавали себя за серьезных и лишенных иллюзий. Разочарованные и жаждущие мести разыгрывали из себя невинных и простодушных.
После взятого перерыва
