Критика цинического разума - Петер Слотердайк
Что бросается в глаза, так это чрезвычайная настойчивость, с которой аналитик объявляет цинизм, или, лучше сказать, «цинические механизмы», проявлением бессознательного и затянувшейся инфантильности у взрослых. Вся сфера цинических феноменов одним махом переводится в разряд психопатологии. Только четыре из 64 перечисленных форм и вариантов цинизма Берглер относит к «осознанным», да и за этими четырьмя, которые не квалифицируются с порога как «плоские» и «не имеющие никакой ценности», можно предполагать вызывающие их «тяжелые неврозы».
Цинизм, говорит Берглер, есть одна из форм, в которых люди с очень сильной амбивалентностью аффектов («ненависть» – «любовь», «почитание» – «презрение» и т. п.) обеспечивают себе возможность вывода их наружу и освобождения от них; следовательно, циническое «улаживание» оказывается в одном ряду с классическими невротическими механизмами, такими как истерические, меланхолические, навязчивые, параноидные и криминальные (!) способы защиты. В цинизме может найти выражение негативная, агрессивная сторона амбивалентности. Однако «циническое улаживание» не сводится только к ней одной, должна присоединяться в высшей степени сильная «бессознательная потребность в наказании» – с мазохистскими и эксгибиционистскими тенденциями (хотя, как отмечает Берглер, зачастую мужчины, циничные на словах, заметно стыдятся своего тела). В цинических речах проявляется психодинамика, родственная навязчивой тяге к признанию в своей вине (Рейк). Циник нападает на внешний мир, пытаясь уладить «внутренний конфликт». «Он наносит удары по другим, а имеет в виду свою совесть».
Цинизм, однако, благодаря своей агрессивно-насмешливой стороне, является в то же время методом получения удовольствия, причем в семи отношениях:
– потому что циник, благодаря удачно высказанному наблюдению, на время освобождается от чувства вины;
– потому что его развлекает злость чужих шуток (этот тезис можно верифицировать, обратившись к тексту на суперобложке изданного Й. Древсом «Цинического словаря» (Цюрих, 1978), в котором кратко описывается его содержание);
– потому что он может наслаждаться собственной тенденцией к эксгибиционизму;
– потому что цинизм – это метод дистанцирования, отстранения;
– потому что может наступить нарциссическое наслаждение от того восхищения, которое умное замечание вызывает у других;
– потому что шутки, в конце концов, веселы сами по себе;
– и самое последнее – потому что циник тем самым может дать волю своим инфантильным тенденциям, чтобы освободиться от них; под инфантильными тенденциями подразумеваются фантазии раннего детства, в которых ребенок представлял себя «большим», «анальные» наклонности и ранняя сексуально-циническая злость на проститутку, видимую в матери, – в общем, шрамы и рубцы, оставленные старым эдиповым конфликтом.
Отправным пунктом для такого толкования цинизма является старая психоаналитическая теория Сверх-Я, мыслящая человека как существо, над которым постоянно довлеют приказы и угрозы более высокой инстанции – строгого, «стоящего над земной суетой» Сверх-Я. Однако курьезно то, что аналитик, занимающийся исследованием культурной относительности так называемого «Сверх-Я» (которая проявляется в цинизме), не осмеливается помыслить дальше об этом понятии Сверх-Я, как будто его интеллект парализуется авторитетом Сверх-Отца Фрейда. Курьезно это потому, что Берглер комментирует феномены, при которых Сверх-Я явно не удается обрести значимости, обеспечивающей влияние на поведение циника. Так нельзя ли допустить, что Сверх-Я и не способно быть тем, чем оно было раньше?
Создается впечатление, что Берглер невольно начинает давать себе отчет в этом. Ведь цинизм – это феномен, который относится к сфере «диалектики культуры», а поскольку психоанализ – как теория психических процессов – с неизбежностью выступает в качестве теории культуры, он не может на протяжении долгого времени вести себя так, будто культурные феномены, подобные формам цинизма, допускают только психодинамическое рассмотрение. На самом деле это как раз та тема, при рассмотрении которой психоанализ снимает и преодолевает сам себя. Индивидуально-психическое следует понимать, исходя из культуры, как минимум в той же мере, в какой культуру нужно понимать, исходя из психического. Всеобщее, надвременное, строгое Сверх-Я – это устаревшая фикция психоанализа. Большинство приводимых Берглером примеров – среди них есть просто прекрасные и даже ради них одних стоит прочесть его книгу – показывает, что лишь с большой натяжкой можно говорить о том, что для циников остается скрытым и неведомым механизм, вызывающий проявления цинизма. Они сознают, что говорят, и говорят они не столько под влиянием «бессознательных» механизмов, сколько потому, что обратили внимание на реальные противоречия. Тем самым они зачастую кинически выражают какое-то противоречие или же цинически выражают одну из многих форм mauvaise foi. Бессознательное тут вполне можно оставить в стороне. Сознательная причастность Я к объективным имморализмам и явная расколотость моральных систем на множество «кусочков» объясняют все дело гораздо более эффективно, чем психоаналитическая теория. Только в одном месте психоаналитик расширяет свое поле зрения:
Переполнение всей культуры в целом страхом перед совестью приводит к тому, что и там, где человек мысленно пытается освободиться от оков, как в цинизме, происходит не что иное (!), как компромисс со Сверх-Я. Следовательно, не так уж далеко от истины мнение тех, кто утверждает, что проявления цинизма – это в глубокой их сущности также и знаки почтения перед Сверх-Я, компромиссы с внутренним голосом совести. «Не всяк свободен, кто смеется над своими цепями», – учил поэт-философ. Но то, что люди даже в этой насмешке отдают дань Сверх-Я, – гротескно.
Нельзя выразиться лучше: «Не так уж далеко от истины…» До нее не так уж далеко, но и не так уж близко. Берглер видит, что во многих формах цинизма проявляется стремление сбросить оковы, следовательно, цинизм есть одно из проявлений динамики культурных «освободительных войн» и социальной диалектики ценностей, и его надо отнести к числу важнейших методов выработки неоднозначностей в культуре. Ведь выражение «компромисс» указывает именно в этом направлении. С чем-то таким, что стояло бы «выше» меня, не заключалось бы никаких компромиссов; здесь речь шла бы просто о повиновении.
Компромисс заключается с инстанцией,
