Автор и герой в эстетическом событии - Михаил Михайлович Бахтин
34 В слово «теоретическое» здесь вложен тот смысл, который оно имеет в ФП: теоретическим там назван мир готового знания, не интересный для бахтинской «философии поступка», ориентированной на незавершенность и этическую событийность. В данном месте СМФ Бахтин хочет сказать, что стремление выделить из произведения его тематику, отчетливо определив ее, не принимает в расчет событийной природы эстетического объекта, «теоретизуя» тем самым его.
35 Ср. прим. 10.
36 Примечательно, что в эстетике молодого Бахтина отсутствует понятие самостоятельной позиции воспринимающего: «читатель» в акте восприятия сливается с «автором-творцом». Напротив, в «спорных текстах» – статьях под именем В.Н. Волошинова – реципиент отделен от автора. Ср.: «Всякое действительно произнесенное <…> слово есть выражение и продукт социального взаимодействия трех: говорящего (автора), слушателя (читателя) и того, о ком (или о чем) говорят (героя)». – Волоишнов В. Слово в жизни и слово в поэзии. – Указ. изд. С. 255–256.
37 Здесь – ключевая для Бахтина интуиция вхождения в произведение самого бытия (разумеется, понятого достаточно специфически, в когеновском духе), исключающая, отметим, момент творческой фантазии автора в сфере собственно содержания (ср. ниже у Бахтина). В связи с ролью формы ср. о ее «парализующем» действии: «Проблема эстетики и заключается в том, чтобы объяснить, как можно так парализовать мир» (БП. С. 234).
38 Стоит здесь отметить, что «вещь», вместе с метафизической «субстанцией» или «сущностью», настойчиво изгоняются Бахтиным из «первой философии». Чисто философский ли это (софистический по природе) трюк, или за этим стоит некое мировоззренческое убеждение? Чрезвычайно мало фактов в творчестве Бахтина могут пролить свет на решение этой важной проблемы бахтиноведения. Можно, однако, вспомнить об одной записи Л.В. Пумпянского, слушателя бахтинских философских лекций 20-х годов. В ней Пумпянский упоминает о «нравственной реальности» (т. е. этическом «событии бытия» ФП) как не только о «совершеннейшей», но и о «единственной»: это бытие, которое «было до грехопадения, перешло в невидимое состояние благодаря ему, становится всё очевиднее с середины исторического процесса и воцарится снова с окончанием его». Эта запись дает основание к предположению: быть может, Бахтин мыслил так, что этическое «бытие-событие», духовное бытие, «предшествует метафизически всякому иному бытию», в частности, бытию вещному (см.: БП. С. 227–228). Вполне возможно, впрочем, что собственно «метафизические» оттенки этих представлений принадлежат Пумпянскому.
39 Конечно, вводимое здесь Бахтиным понятие «слово» выходит далеко за пределы слова «лингвистического»: бахтинское слово-высказывание личностно и конкретно-событийно, будучи принадлежащим к определенной жизненной ситуации. Позже учение о таком «слове» Бахтин назовет «металингвистикой» (в Д). Философские интуиции Бахтина, связанные с категорией «слова», выраженные уже в этом, одном из первых ее развернутых определений, найдут развитие в его последующих трудах (Д, работы о романе 30—40-х годов, Р, «Проблема речевых жанров»); их же несложно обнаружить и в «спорных» текстах, помеченных именем В.Н. Волошинова. В связи с зарождением категории «слова» в бахтинских воззрениях см. прим. 34, 35, 36 к ФП (слово как поступок).
40 Во II части своей «Философии искусства» Б. Христиансен также говорит о содержании, как о «что» произведения, называя форму его – «как» (см. указ. изд. С. 58 и далее).
41 Имеется в виду познание-процесс по Когену.
42 Стоит здесь упомянуть о принципиально ином в философском отношении взгляде русской мысли на роль звука для поэзии: имеется в виду убежденность П. Флоренского в осмысленности и чисто «акустического» плана произведения. Для выяснения смысла отдельных звуков при анализе поэтических текстов Флоренский прибегал к методам каббалы. См.: Священник Павел Флоренский. Имена. М., 1993. С. 18 и далее.
43 Охарактеризованные здесь «отношения» «активного» автора и «пассивного» героя соответствуют представлениям АГ, касающимся проблемы создания «телесной» и «душевной» формы героя. Герой же в его активности, сопротивлении авторскому «завершению», представлен в главе «Смысловое целое героя» АГ и в книге о Достоевском: речь в них идет о выходе произведения за пределы эстетического, в собственном смысле слова, в этическое «бытие-событие».
Примечания к заметкам «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа»
Заметки писались в 1959–1961 гг.; впервые опубликованы в журнале «Вопросы литературы» (1976, № 10) под заглавием «Проблема текста». Напечатаны в ЭСТ, с. 281–307, второе книжное издание – ЛКС, с. 473–500.
Если в О ставится вопрос о возможности понимания чужой культуры; если в заметках МГН ведется обсуждение знания гуманитарного в его отличии от естественно-научного, – то комплекс фрагментов ПТ ориентирован на разработку теории интерпретации текста. Очевидно, что в ПТ обнаруживается определенная грань все той же проблемы позднего Бахтина – проблемы гуманитарного мышления, – а именно грань собственно герменевтическая. «Классическая дисциплина, занимающаяся искусством понимания текстов, – это герменевтика», – пишет немецкий мыслитель, не только восстановивший историю герменевтики, но и приведший к самосознанию эту линию в философии (см.: Гадамер X. -Г. Истина и метод. Указ. изд. С. 215). Бахтин, как автор, в особенности ПТ, выступает в качестве представителя «русской герменевтики». Потому осознание специфики его герменевтики через сопоставление с вариантом Гадамера представляет для исследователя первоочередной интерес. Такое сопоставление является концептуальной основой нашего комментария к ПТ.
Текст — центральное понятие заметок – представлен в них, в первую очередь, в качестве выражения сознания его автора; понимание текста, по Бахтину, происходит через диалог интерпретатора с автором. В противоположность общей тенденции постмодерна к «смерти автора» (затронувшей, заметим, и герменевтику), текст для Бахтина – реальность очеловеченная, и понимание текста принадлежит области гуманитарного в собственнейшем смысле слова. Вместе с тем искомый смысл текста не есть достояние его автора, но является реальностью межличностной, поскольку, по мысли Бахтина, интерпретация – это диалогическое сотворчество. Здесь общее место герменевтики, и дисциплина Бахтина разделяет общую опасность, подстерегающую «гуманитарное знание» – опасность, связанную с отсутствием в этой сфере строгих критериев истины и каких бы то ни было границ для интерпретаторского произвола. Герменевтика – теория без методологии; единственное, на что можно опереться здесь, так это на представление Шлейермахера (отвергаемое Гадамером и «снимаемое» Бахтиным) о необходимости понять собственный замысел автора, – в его, автора же, историческом контексте. Дальше начинается та свобода без берегов, которой, в частности, Бахтин не ставит никаких корректирующих рамок.
Бахтина интересуют тексты словесные, его герменевтика, как и герменевтика Гадамера, предполагает выражение, происходящее в среде языка. Однако снова налицо и глубокая разница с Гадамером. Для последнего «слово есть не выражение духа, но образ
