Дмитрий Фалеев - Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем
— Клянись, что умрешь, если наврал!
— Зачем же мне врать?
— Смотри, если плохо про нас напишешь!
Маленький герой! От горшка два вершка, а стучит по столу, как хозяин дома!
— Брия, скажи мне, когда лучше было: в Советском Союзе или сейчас?
— Раньше, сынок, мы жили на один рубль! На один рубль я взяла и всех накормила: 12 копеек — батон, 35 копеек — сто грамм масла, 75 — полкило колбасы! Жили хорошо. Ни с кем не ругались! Нам тут пример был старый барон — Виноградов Степан Николаевич! Он сейчас умер.
— А почему Моду выбрали?
— Потому что он хороший человек! Как он скажет, так и будет. Барон есть барон. Как у нас сейчас Путин — что он по телевизору скажет, то и сбудется!
Андрей дослушал и с важным видом вставил поправочку:
— Не Путин, а Владимир Владимирович Путин!
Меня угощают цыганским чаем. Это по сути обычный чай, но в него добавляют лимон, курагу, сливы, изюм, дольки апельсина, кусочки яблока, любые фрукты, какие найдутся под рукой у хозяйки.
Посуда блестит, и во всем доме чистота маниакальная. Вранье, если скажут о том, что в домах у котляров грязно. Молодки целый день носятся со швабрами и драят полы. Правда, труд их не ценится: в любое время года, в любую слякоть, кто в гости заглянет — не разувается, ходит по дому в уличной обуви. Никто ему против ничего не скажет. А тротуаров в таборе нет. Если дорогу дождями развезло, сами представляете, сколько работы хозяйке сделают дорогие гости! За что ей такое неуважение? А это по правде не «неуважение», а пережиток кочевого быта. Когда жили в палатках, пол был соломенный, кто там разувался? Никто не разувался! Сейчас у них дома, новая жизнь, но старый порядок все же присутствует в отдельных чертах. Например, котляры никогда не запирают в домах дверей, разве что на ночь. Воплощенный коммунизм! Заходи, к кому хочешь. Это тоже оттуда — из прежней жизни. Палатку не закроешь на амбарный замок! К тому же в таборе все свои. Так и привыкли, что вход в жилье всегда в положении «милости просим».
Дома у них большие (под большие семьи), залы — просторные, иногда отзанавешивают угол с кроватью — для молодоженов или детей. Мебели мало, на русский взгляд котлярская комната выглядит пустой. Практически у всех есть телевизоры, музыкальные центры и DVD. На стенах ковры или фотообои. Отопление газовое или печное. В счетчиках — непременный «жулик». Предметы роскоши — шикарные люстры, дорогая техника, большие зеркала, огромные вазы с искусственными цветами или целыми деревьями[32].
Я прощаюсь с Брией. Андрей предлагает продать ему сотовый. Это у котляров с языка не сходит — лишь бы у них что-то купили или что-то им продали, ведь это бизнес — святое слово!
В богатых семьях мобильники есть не только у мужчин, но также и у некоторых молодых хозяек. У стариков сотовых нет — они им ни к чему.
Иду, значит, дальше. Вот дом Дулинки. Она разводится, муж в Твери. «Сколько мне гадостей они сделали!» — говорит она про родню мужа.
А тут Тамара.
— Как жизнь?
— Как обычно — поем, танцуем… детей держим! У нас уборка, — сообщает Тамара. У нее… борода! Вернее, щетина — смолисто-черная; золотые зубы и лихая косынка — красная, как кровь! Ни дать ни взять — атаманша пиратов. Не хватает только трубки и сабли! Но вместо сабли Тамара качает на руках ребенка. Он что-то лопочет.
— Он с тобой разговаривает! — улыбается Тамара.
Сноха подметает деревянный пол — грудь вываливается из-за блузки.
— Привет, Кристина. Привет, Рафаэла!
Рафаэле Чемпионовне восемь лет. Она приехала в Пери с бабушкой из Новосибирска. Бабушка хочет взять над ней опекунство, но у Рафаэлы нет документов, даже свидетельства о рождении. Выправить его мешают какие-то семейные дрязги, к тому же Рафаэла родилась в Твери, и, значит, запрос нужно слать туда, а это деньги и задержка по времени. Бабушка держится с большим достоинством — с места не сдвинешь, ни слова не вытянешь, если сама не захочет сказать. Говорит старуха разумно и веско. Видно, много повидала, много испытала, знает всему цену и поэтому не дергается.
У другого дома сидит Валера. «Он на Бога похож», — говорят цыгане. Тут надо уточнить, что Валера — старик: плечистый, горбоносый, лысый и с большой белой бородой! Когда Мода умрет, он, вероятно, займет его место, а пока он просто разбирает уголь.
А это Хатуна — на нее хочется смотреть и смотреть. Я с ней знаком, потому что помогал ей выправить справку в осельковской школе, где она окончила три, что ли, класса. Хатуна пыталась это сделать сама, но охранник (сейчас во всех школах охранники) не пустил цыганку дальше вестибюля, он ей не поверил. Он, видимо, решил, что она пришла воровать детей. А она — за справкой. «Не пропущу». Разумеется, скандал. Хатуна за проклятьем в карман не полезет. А потом уж ей нечего было и думать, чтобы в школу соваться — «он меня убьет!» Ходили с ней вместе. Хатуна дожидалась меня за углом. А директор школы, оформляя бумаги, говорит: «Чего же сама не пришла?» — «Охранник не пускает. Она его боится».
Хатуна, Хатуна… Кого ни позабыл, а она осталась. Пять лет прошло. Не думал, что буду ее так помнить.
Новая картина: в табор привезли металлоконструкции — сваривают, режут…
— Привет, Сулеман! Привет, Максим!
В итоге мне кажется, раньше стемнеет, чем я наконец-то доберусь к Парадайце! Большая кумпания! Дороги — хреновые, заборов нет, огородов нет, скотины нет. В советское время держали поросят.
— А сейчас?
— Нет, — отвечает одна.
— Мы сами как поросята! — смеется другая.
Но вот я у цели — захожу по-цыгански (это значит без стука, потому что у цыган не принято стучаться), но в доме, похоже, ни одной живой души. Где же Парадайца? А она у соседей. И внуки ее там. Потому что ночью вырубился свет, а наладить не успели.
Внучка на кресле — ей годика три, подстрижена под мальчика, но в ухе уже золотая сережка! Внук еще меньше: неуклюжий, черненький, в глазах беззащитное, непуганое любопытство, мордочка чумазая, как картошка, при этом одет в белые брючки и белый пиджачок.
Парадайца жарит фарш. Она мне рада, ведь я привез ей весточку от матери, которую она беззаветно любит и уважает — за мудрость и опыт. Парадайца сама вылитая мать — по рассудительности, соображению, по своей повадке. Она не кликуша и не хабалка, которой лишь бы высказаться и перебить.
В тот раз я привез Парадайце в подарок видеозаписи из Панеево. У нее даже глаза другие, когда она смотрит на маму по видео, — благодарные, теплые.
— Похожа я на мать? — спрашивает она.
— Только помоложе!
— Когда к ним поедешь?
— Наверно, через месяц. Может, что-нибудь им передать?
— Передай… — задумалась, — …здоровья и счастья! Скажи им, что все у нас нормально, две машины угля купили по дешевке.
А дверь уже настежь! Ее распахнули — чуть с петель не слетела! Косматая девчонка лет десяти ворвалась в залу. Вид у нее — как будто она эту самую дверь открывала лбом! И еще пару штук готова протаранить! Из колонок несется «Сарэ патря». Ноги моментально опережают бегущую девочку, плечи откидываются назад и пошли, пошли играть — совсем как у взрослой. На лице выражение: «Я сейчас всех по стенкам раскидаю!»
За ней другие — белобрысый Стасик, за Стасиком Норик — маленький бандит, а дальше, за Нориком…
Сердце мое! Три стрелы в тебя сразу! Три смуглых красавицы, каких не бывает! Одна, Анжела, — золотая осень, мягкий свет красоты, спокойное тепло. Светка другая: тихий омут с чертями, что-то в ней крутится — какой-то зигзаг, заманчиво-уклончивый. Юланта — артистка, самая яркая, вся — картинка: стоит, подбоченясь, идет, как по сцене…
Я предлагаю их сфотографировать. Они согласны. Красивым девчонкам нравится позировать. Они наряжаются, воображают, заразительно смеются. Столик уставили бутылками с вином, коньяком и шампанским. Взяли цветы, подхватили бокалы! Юланта тапочки домашние скинула — надела шпильки, чтобы выше казаться. Светка достала чемодан с приданым — такой огромный, что ее саму можно в нем спрятать. Внутри наряды, один пестрее и красочней другого. Цыганки порхают над ним, как бабочки! Одно примеряют, другое бросают, вьются у зеркала… Я уже с фотиком, говорю:
— Внимание…
— Марш! — кричат они хором. Подлетают ко мне, просят показать, что вышло на снимках, обнимают тихонько. И такая волна от них ласки и нежности, открытости, детства, очарованья…
Потом мы обедаем. Говяжий суп с фасолью. Все хорошо. Говорю Парадайце:
— Был у твоих — Греко хочет съездить в Закарпатье, в Ужгород; там он был молод. Говорит: «Ты не видел! Какая там природа! Река широкая, над рекой — дома, фрукты любые, цыганки красивые — тут бант, там лента, цветы в волосах!»
— Придет его время, посмотрит скоро. Восемьдесят лет… Давление у него…
Я смотрю на эту женщину и понимаю, что она не про Ужгород, что Закарпатье тут не при чем, а что есть где-то цыганский рай и душа отлетает туда, вечно юная, беспечальная…
