Критика цинического разума - Петер Слотердайк
В дадаизме делается попытка создать временную философию «да», которая связывается прежде всего с конкретной, сиюминутной, зависящей от быстро меняющегося настроения и творческой энергией индивидуума-дадаиста. Это «да» относится к тому состоянию мира, по поводу которого он иронизирует, но еще больше – к переживаемому мигу, в который осуществляет себя вечное и быстропреходящее настоящее и реализуется экзистенциалистская парадоксальность внутренней «длительности», которая пронизана насквозь завихрениями мира и в то же время остается незатронутой ими[297]. Для того чтобы этот витально-динамический элемент вышел на передний план, нужно уничтожить культурную надстройку. Поэтому дадаисты и в экспрессионизме видели зачастую только продолжение немецкого идеализма: «отвратительное затемнение и сокрытие вещей, именуемое экспрессионизмом».
Первым экспрессионистом, изобретшим «внутреннюю свободу», был обожравшийся и опившийся саксонец Мартин Лютер. Он способствовал протестантскому повороту немцев к не поддающемуся объяснению «внутреннему миру», равносильному изолганности, жонглированию воображаемыми страданиями, темным пропастям «души» и их власти, сочетающейся с рабской покорностью по отношению к насилию властей; он породил Канта, Шопенгауэра и сегодняшний идиотизм искусства, который тупо смотрит на мир, в упор не замечая его, и полагает, что таким образом преодолеет его (Рауль Хаусманн. Возвращение к предметности в искусстве).
Это созвучно киническому реализму Ницше: здесь налицо те же антипротестантские мотивы. Дадаистскому «да» действительности и реализации себя в действительности совершенно безразлично, что скажут эксперты, знатоки, снобы и критики. Можно понимать дадаизм как пролог к эмансипации дилетантов, который построен на том, что радость, испытываемая от процесса творчества, важнее, чем достижение результата. Способность достигать результата – всего лишь довесок к подлинности; ценны не остающиеся произведения, а сам миг их интенсивной реализации.
В дадасофии всплывает и еще один ницшеанский мотив – возвращение того же самого. В великолепном скетче «Все улажено посредством дада. Триалог между человеческими существами» затрагиваются самые различные исторические эпохи:
Дада существовал всегда, в Древнем Египте точно так же, как в Европе или в Мексике. Дадаист, дорогой мой доктор Смартни, не зависит от времени…
…Это постоянно рождается вновь и вновь, это передается через цепь поколений. Дада – это выдающийся метафизический вопрос…
Дада – великое испытание для почек и ловушка для моралистов…
Вот вы считаете его религиозной доктриной древнеегипетской секты. Но ведь дада проявлялся и в Индии. Он культивировался шиваитами левой руки. В эпосе о Гильгамеше у древних ассирийцев мы находим указания на то, что дада тождествен с рождением мира. В мистериях, посвященных Дионису, вы найдете дада точно так же, как в предсказаниях оракула Зевса в Древней Греции.
Дада есть великая ирония, он выступает как направление и в то же время отнюдь не является направлением…
Сексуальный маньяк-убийца Элтон был дадаистом, когда писал в дневнике: Killed today a young girl, it was fine and hot…[298]
Дадаистом был Манолеску, когда он выдавал себя за князя и снимал помещение при дворе кайзера, не зная, из каких средств он будет платить по счету. Дада – это американская сторона буддизма…
Дадаистские документы всегда подделывали…
Причина того, что дадаистское мышление не позволяет резюмировать себя в какой-то одной формуле, заключается в его структуре, которая меняется с каждым моментом. Оно все время в движении – в процессах, в скачках, в соли анекдотов и шуток, которые, в принципе, невозможно изложить в сокращенной форме. Осуществление его – это сама вещь (мотив, который, впрочем, доминирует во всей философии рефлексии, особенно у Фихте и Гегеля). Попытаться сказать что-то о сознании дада, поднявшись над ним, означает почти автоматически тут же опуститься ниже его уровня. И если мы попытаемся сказать тем не менее что-то общее об этом, то предварительно особо подчеркнем, что предметом явятся не документы дада, а метод дада.
Я хотел бы назвать его методом «рефлектированного отрицания». Другими словами, это техника разрушения смысла, это метод нонсенса. Где бы ни появлялись надежные «ценности», высокие значения и глубокий смысл, дада пробует осуществить разрушение смысла. Дада разрабатывает эксплицитную технику разоблачения ложного смысла – и тем самым выходит к более широкому спектру семантических цинизмов, с которыми демифологизация мира и метафизического сознания достигает радикальной конечной стадии. Дадаизм и логический позитивизм[299] есть части процесса, который лишает почвы всякую веру в общие понятия[300], всемирные формулы и тотализации. Они оба работают уборщиками мусора в пришедшей в упадок европейской идейной надстройке. У дадаистов, которые целиком принадлежат к поколению, незадолго до этого еще с последним благоговением преклонявшему колени перед всем, что именовалось искусством, художественным творением и гением, таким образом, началась генеральная уборка и чистка в собственной голове, в их собственном прошлом. Они отрицали, становясь отступниками прежней веры в искусство, свою прежнюю форму жизни и традицию, в которой они больше не могли «сохранять свое неподвижное положение»: учреждение смысла посредством искусства и поднятие обычного до статуса исполненного смысла. Нанося ответный удар этой закатывающейся форме жизни, дада находит саркастические выражения, в особенности тогда, когда он выступает против «последнего» направления в искусстве – против экспрессионизма:
Нет, господа мои, искусство вовсе не в опасности – ведь искусства больше не существует. Оно мертво. Оно было развитием всех вещей, оно еще обволакивало красотой картофелеобразный нос и похожие на свиное рыло губы Себастьяна Мюллера, оно было прекрасной иллюзией, исходившей от солнечно-веселого чувства жизни (!) – и вот теперь уже ничто не поднимает нас ввысь, ничто!.. Абсолютная неспособность… это – экспрессионизм… Пишущий или рисующий обыватель мог при этом вообразить себя форменным святым, он, наконец, как-то рос и поднимался выше себя самого, за свои собственные пределы – в какую-то неопределенную, общую всемирную опьяняющую мечту, – о экспрессионизм, ты, изменивший пути развития мира и направивший его к романтической лживости… (Рауль Хаусманн. Немецкий обыватель сердится).
Не случайно эта поза непримиримого критика искусства вновь обрела огромную популярность к 1968 году, когда Дада новых левых «возродился» в активизме, хеппенинге, «Go-in», «Love-in», «Shit-in» – во всех телесных дадаизмах обновленного кинического сознания.
Дада поднимает бунт не против буржуазного «института искусства»[301], дада выступает против искусства как техники придания смысла. Дада – это антисемантика. Он отвергает «стиль» как симуляцию смысла, как его подсовывание, как лживое «приукрашивание» вещей… Как антисемантика, дадаизм систематически разрушает, –
