Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц
«В детстве я видел одного дворянина, начальника большого города, который пытался заискивать у разъярённого бунтующего народа; чтобы потушить начавшееся волнение, он покинул совершенно безопасное убежище, в котором находился, и вышел к мятежной толпе; но он был плохо принят и самым жалким образом убит. Однако, на мой взгляд, его ошибка заключалась не столько в том, что он вышел, – обычный упрёк, посылаемый памяти покойного, – сколько в том, что он принял покорный и смиренный вид и вознамерился успокоить ярость толпы, скорее следуя за ней, чем ведя её за собой, скорее умоляя, чем увещевая. Я полагаю, что милостивая суровость в соединении с военной повелительностью, полной решимости и самоуверенности, приличествуя его сану и достоинству занимаемого им поста, позволила бы ему выйти из затруднительного положения с большим успехом и, во всяком случае, с большей честью и благопристойностью. Ничто не может быть более безнадёжным перед лицом этого возбуждённого чудовища, как мягкость и кротость: оно способно ощущать лишь почтение и страх. Я упрекнул бы погибшего также в том, что, приняв решение, на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное, появиться без защиты и оружия посреди бушующего моря обезумевших людей, он не довёл дела до конца и не выдержал взятой на себя роли; увидав опасность вблизи, он струсил; принятый им ранее униженный и льстивый тон сменился страхом, в глазах и голосе его отразились изумление и ужас, и, пытаясь укрыться и спрятаться, он ещё больше воспламенил толпу и навлёк её гнев на себя». Таким образом, необходима смелая духовная энергия для того, чтобы воскресить пассивность массы. Начальники не должны обнаруживать боязни – в этом секрет повиновения массы. Лучше отдаться в руки врага без страха.
Таким образом, Монтень придаёт аристократизму более теоретический характер. Он считает мудрость выше законов света, но в педантстве видит нечто гораздо более низкое. Его аристократизм – совершенно пушкинский. Дворянский характер мышления Монтеня сказывается, однако, и в большей отвлечённости аристократизма. Он совмещает уважение к предкам с республиканским безразличием и спартанской добродетелью истинной мудрости (вместе с Сократом Монтень признаёт превосходство спартанских форм общественного управления, счастья и добродетели частной жизни в Спарте). Мысль та, что умственное достоинство и достоинство хорошего происхождения должны быть едины. Хуже всего профессиональная учёность. Прихлебательская, а потому реакционная и лакейски-низменная. Мысль глубоко верная для положения идеологических слоёв новой Европы (особенно, конечно, России, ср. идеи Пушкина). Буржуазное «достоинство литератора», опирающееся на развитие печати и книготорговли, пришло позднее, да и то лишь на время и в очень относительной форме.
Простые люди лучше кичливых мещан-педантов: «Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и наивно идут своей дорогой, говоря лишь о том, что они знают; а эти, петушась и кичась своими знаниями, осевшими у них в мозгу на самой поверхности, то и дело путаются и попадают в затруднение. У них нет метких слов, – надо, чтобы кто-нибудь другой им подготовил их; они хорошо знают Галена, но не знают больного; ещё не разобрав, в чём суть вашего дела, они уже успевают набить вам голову всякого рода законами; они знают теорию всевозможных вещей, но кто-то другой должен применить её на практике».
Если бы не страсть к обогащению, которая поддерживает престиж некоторых видов знания, то науки и посейчас находились бы в таком же захудалом состоянии, как некогда. Профессиональные учёные, вылезшие на свет божий из «кудлашкиной конуры», приносят больше вреда, чем пользы.
«Но причина указанного выше заключается, быть может, также и в том, что у нас во Франции обучение наукам почти не преследует другой цели, кроме выгоды, если не считать тех, которые отдаются науке, будучи по самой природе своей более приспособлены к благородным занятиям, чем к прибыльным, а также тех, которые обучаются слишком короткое время и, не успев приобрести вкуса к науке, бросают её для какой-нибудь другой профессии, не имеющей ничего общего с книгами. Таким образом, обычно по-настоящему занимаются наукой лишь люди низкого состояния, которые ищут в этом средств к жизни. А так как души этих людей и по природе, и вследствие домашнего воспитания являются весьма низкопробными, то они дают ложное представление о плодах науки; ибо наука не для того существует, чтобы дать свет душе, которая его не знает, или заставить видеть слепого; задача науки – не даровать зрение, а вышколить его, обучить человека правильно ходить, предполагая, что он и сам по себе не кривоног и способен к этому. Наука – прекрасное снадобье; но никакое снадобье не достаточно сильно для того, чтобы сохраниться без изменения и порчи, если загрязнён сосуд, в котором оно помещено. Иной видит ясно, но косит; другими словами, он видит благо, но не следует ему; видит науку, но не пользуется ей. Главное предписание Платона для его государства состояло в том, чтобы «дать гражданам занятие, сообразное их природе». Природа может всё и делает всё. Хромые мало пригодны для телесных упражнений, а для умственных упражнений мало пригодны хромые души; незаконнорождённые и простолюдины не достойны философии. Увидев человека, обутого в скверные сапоги, мы говорим, что не будет ничего удивительного, если он окажется сапожником. Равным образом опыт доказывает, по-видимому, что часто лекарь хуже лечится, теолог меньше заботится об исправлении своих пороков и учёный обладает меньшими познаниями, чем всякий другой».
Психология вполне противоположная взгляду восемнадцатого столетия, исходившего из первоначальной одинаковости душевных качеств. С точки зрения Монтеня, хороши лишь простолюдины, остающиеся при своей простоте и не лезущие в высшие регионы духа. Хуже всего люди дурной середины.
В прекрасной системе воспитания обучают прежде всего добродетели, а не наукам. Красота и развитие тела, воздержание, доблесть. Если душа наша не улучшается от занятий, если мы не приобретаем более здравых суждений, то лучше проводить время за игрой в мяч. «Однако не достаточно того, чтобы воспитание нас не портило; оно должно изменять нас к лучшему».
«Мы стараемся только о наполнении нашей памяти и оставляем разум и совесть праздными». Однако «учёными, думается мне, нас может сделать только наука настоящего, но не наука прошлого, – не более, чем наука
