Философия освобождения - Филипп Майнлендер
Это перенесло бы эмпирический идеализм – самое абсурдное, но самое важное и значимое философское направление развития человеческого знания – в эстетику. Мы помним, что только через материю объект отличается от вещи в себе. Субъективная форма материя довольно точно выражает качества вещи-в-себе, но весьма своеобразно: сущность воли отличается от сущности материи toto genere. Поэтому я не могу сказать, что воля является синей, красной, тяжелой, легкой, гладкой, шершавой, но я должен сказать: в сущности воли лежит то, что так влияет на субъект, что он воспринимает объект как синий, красный, тяжелый, легкий, гладкий, шершавый. Объективная красота объясняется точно так же. Не то, что проявляется в прекрасном объекте, воле, является прекрасным, но в сущности воли лежит то, что субъект называет прекрасным в объекте. Это легко понятный, ясный результат подлинного трансцендентального идеализма, примененного к эстетике.
Почему мы все же можем говорить о прекрасной душе, я объяснил в своей «Эстетике». Мы называем душу прекрасной из-за ее ровного движения, из-за гармоничного отношения ее воли к интеллекту. Это умеренная, тактичная душа. У него не абсолютно равномерное движение, а преимущественно равномерное, так как первое невозможно. Прекрасная душа способна как к затишью, так и к страстному возбуждению, но она всегда вскоре вновь обретает равновесие, ту точку, где воля и разум сливаются в гармоничное движение, которое не направлено ни в сторону от земли, ни в сторону ее грязи.
Шопенгауэр говорит:
Если одни преуспевают сердцем, другие – головой, то есть и такие, чье преимущество заключается лишь в определенной гармонии и единстве всего существа, которое возникает из-за того, что в них сердце и голова настолько хорошо подходят друг другу, что взаимно поддерживают и подчеркивают друг друга.
(Мир как воля и представление. II. 601.)
Шиллер характеризует прекрасную душу следующим образом:
Прекрасной душа называется тогда, когда нравственное чувство окончательно утвердилось во всех ощущениях человека до такой степени, что позволяет ему без колебаний оставлять направление воли на аффект и никогда не рискует противоречить решениям оного. Итак, в прекрасной душе чувственность и разум, долг и склонность находятся в гармонии, а грация является выражением внешности.
(Об изяществе и достоинстве.)
Эта прекрасная душа теперь также через глаза и черты лица будет сиять во внешней форме и преображать даже самое уродливое лицо таким образом, что человек видит только душу, только ее, а не ущербную форму, в которой она должна проявиться.
Искусство – это преображенное отражение природы. Поскольку природа не изобилует красивыми объектами – даже если все они могут рассматриваться эстетически – уже из этого следует, что искусство должно расходиться в двух направлениях. Если оно направлено только на воспроизведение красивых предметов и эмоций прекрасной души, то это идеальное искусство. Если, с другой стороны, оно отражает предпочтительно выдающиеся особенности, характерные черты индивидуумов, то это реалистическое искусство, которое стоит рядом с идеальным искусством на равных правах, ни на дюйм выше, ни на дюйм ниже; Ибо даже если последнее делает субъекта значительно счастливее и спокойнее, чем другое, реалистическое искусство, напротив, раскрывает истинную природу воли, ее ненасытную жадность, ее безымянную печаль, ее трепет и тревогу, ее вызывающее высокомерие и жалкое уныние, ее безумие и буйство и так далее. и т.д., и человек говорит в ужасе, как мать Гамлета:
Ты повернул глаза зрачками в душу,
А там повсюду пятна черноты,
И их ничем не смыть!
Оба жанра искусства втягивают человека в этическую сферу, один – проясняя его природу, другой – создавая желание: всегда быть таким счастливым, блаженным и спокойным, для исполнения которого только этика может предоставить средства. И здесь кроется огромное значение искусства в целом, его тесная связь с моралью.
У эстета есть только одно требование к реалистическому искусству – погрузить его произведения в очищающий поток субъективно прекрасного. Она должна идеализировать характеристику. В противном случае это уже не искусство, и каждый чувствительный человек предпочтет непосредственно наблюдать за реальной жизнью, чем терять время перед наглыми, бессмысленными, хотя и тщательно проработанными произведениями заблудших художников.
Теперь перейдем к возвышенному и комическому.
Что касается возвышенного, я должен сказать прежде всего о Канте. Кант очень четко рассмотрел природу возвышенного и не только правильно распознал два его типа, но и верно ограничил его субъектом. По его мнению, человек испытывает чувство возвышенного, когда он либо чувствует себя низведенным до ничтожества величием объекта, либо испытывает страх перед силой природного явления, но преодолевает это состояние униженности, поднимается над собой, как бы, и входит в свободное объективное созерцание.
На этом Кант основывает свое деление возвышенного на
– математически возвышенное,
– динамично-сублимированный.
В то же время он отмечает, что мы выражаем себя неправильно:
Когда мы называем какой-либо объект природы возвышенным, хотя мы вполне справедливо можем назвать многие из них красивыми, мы не называем их прекрасными.
Истинную возвышенность следует искать только в сознании судьи, а не в природном объекте, оценка которого вызывает подобное настроение.
(ib. 106.)
Шопенгауэр принимает это разделение и также помещает возвышенное только в субъект, но он приписывает красоту объектам, которые делают субъект возвышенным, что не совсем правильно. Он сказал:
Чувство возвышенного отличается от чувства прекрасного вот чем: В прекрасном чистое познание одерживает верх без борьбы; тогда как в возвышенном это состояние чистого познания сначала завоевывается путем сознательного и насильственного отрыва от отношений того же объекта к воле, которые признаются неблагоприятными.
(Мир как воля и представление. I. 238.)
В объекте эти два понятия не различаются по существу: ведь в каждом случае объектом эстетического созерцания является не отдельная вещь, а идея, стремящаяся к откровению в ней.
Согласно этому, как я уже говорил выше, объект, который вводит нас в возвышенное состояние, всегда прекрасен, потому что все, что познается без воли, прекрасно. Это требует ограничения, что объект, который делает меня возвышенным, может быть красивым, но не обязательно должен быть красивым.
Совершенно безразлично, какими средствами человек возвышает себя над самим собой; главное, что он становится возвышенным. Кант, как и Шопенгауэр, зашли слишком далеко, когда связали возможность возвышения с очень определенным ходом мысли. Они не учли, что это предполагает знание их произведений, в то время как многие чувствуют в себе возвышенное, никогда не слышав имени Канта или Шопенгауэра. Так Кант говорит о математическом возвышенном:
То величие природного объекта, на котором сила воображения бесплодно использует всю свою способность к обобщению, приводит понятие природы к сверхчувственному субстрату (лежащему в основе его и одновременно нашего мышления), который велик сверх всякой меры чувств.
(Критика способности суждения. 106.)
Шопенгауэр, напротив, приписывает возвышение непосредственному сознанию, что все миры существуют только в нашем воображении, только как модификация вечного предмета чистого познания, в качестве которого мы оказываемся, как только забываем индивидуальность, и который является необходимым, условным носителем всех миров и всех времен.
(Мир как воля и представление. I. 242.)
Что касается динамики-субличности, Кант говорит:
Природа здесь называется возвышенной только потому, что она поднимает воображение к представлению тех случаев, когда разум может заставить себя почувствовать возвышенность своей собственной судьбы, даже над природой.
(Критика способности суждения. 113.)
Невозмутимый зритель одновременно ощущает себя индивидом, хрупким проявлением воли, беспомощным перед могучей природой, зависимым,
