Философия освобождения - Филипп Майнлендер
Этапы объективации воли – это не что иное, как идеи Платона. (Мир как воля и представление. I. 154.)
Благодаря критике объективаций я мог бы теперь считать себя вытесненным доктриной идей; однако я не хочу опускать ее, поскольку Шопенгауэр вынужден в эстетике заниматься природой объективации гораздо более конкретно, чем в своей физике. Он говорит:
Платоновская идея – это обязательно объект, известная вещь, концепция, и по этой причине отличная от вещи в себе.
Он просто отбросил подчиненные формы видимости, которые мы все понимаем под предложением разума, или, скорее, еще не вошел в них; но он сохранил первую и самую общую форму, идею вообще, быть объектом для субъекта. Именно эти подчиненные формы (общим выражением которых является предложение причины) умножают идею на единичные и преходящие индивиды, бледность которых по отношению к идее совершенно безразлична.
(Мир как воля и представление. I. 206.)
Что это за первая форма видимости, идеи вообще, бытия объекта для субъекта?
Действительно ли Шопенгауэр что-то имел в виду? Или перед нами лишь совершенно бессмысленная фраза, дерзкая компиляция из одних слов? Это действительно так:
Именно для тех случаев, когда не хватает концепций, в нужное время есть слова.
(Гёте.)
Существуют только реальные вещи сами по себе; они становятся объектами, когда проходят через формы субъекта. Это отражение их в субъекте и есть их объектность для субъекта: отделить объектность от субъективных форм, пространства, времени и материи просто невозможно. Если я все же попытаюсь сделать это в мыслях, то не приду ни к какому другому результату, кроме того, что я, как индивид, не тождественен объектам, или, другими словами, я просто признаю, что существуют вещи сами по себе, независимо от субъекта.
Быть объектом для субъекта, таким образом, означает не что иное, как быть вписанным в формы субъекта, а быть объектом для субъекта без подчиненных форм появления бессмысленно.
Теперь послушаем, как Шопенгауэр объясняет объектность для субъекта на примерах.
Когда облака движутся, фигуры, которые они образуют, не являются существенными для них, они безразличны для них: но то, что они сжимаются, разгоняются, расширяются, разрываются как упругий пар под действием ветра: это их природа.
Сущность сил, которые объективируются в них, заключается в идее: только для индивидуального наблюдателя фигуры каждый раз являются таковыми.
Для потока, скатывающегося по камням, водовороты, волны, пенные образования, которые он делает видимыми, безразличны и несущественны: то, что он следует гравитации, ведет себя как неупругая, полностью смещаемая, бесформенная, прозрачная жидкость, это его суть.
(Мир как воля и представление. I. 214.)
Примеры удачны тем, что сущность паров и жидкостей не включает в себя конкретную форму. Но доказывают ли они каким-то образом объектность, о которой идет речь, для субъекта? Вовсе нет. Я могу вообще воспринимать упругий пар и прозрачную жидкость только в том случае, если они вошли в формы субъекта, т.е. если они как-то расширены и как-то материальны. По скудному сознанию художника, что он не облако, не ручей, он никогда и ни за что не признает сущности воды и пара. Он всегда распознает ее только в форме и отдает в форме.
Я спрашиваю каждого мыслящего человека вообще, мыслима ли для него вещь иначе, чем как объект, то есть как пространственная и материальная, и я спрашиваю каждого художника- пейзажиста в частности, исходит ли он, изображая, например, дуб, из беспространственной и нематериальной сущности идеи дуба, которую он, возможно, познал благодаря чудесному вдохновению, или же он просто намерен определенным образом воспроизвести воспринимаемую форму и цвет ствола, листьев, ветвей? Никто еще не постиг разницу в глубинной сущности между буком и дубом; но эта разница, выражающаяся во внешнем, то есть в пространстве и материи, является точкой отсчета для воображения художника.
Первая и наиболее общая форма воображения, та, что является объектом для субъекта, есть, следовательно, повторяю, не что иное, как поглощение формами субъекта, ничего отдельного и независимого от них.
Шопенгауэр не мог остановиться на этом беспочвенном утверждении. Уже приведенный пример с ручьем завершается словами:
Это его сущность, это, при ярком осознании, идея.
К этому я добавляю следующие пункты:
Познание идеи обязательно носит описательный, а не абстрактный характер.
(Мир как воля и представление. I. 219.)
Идея человеческого существа, полностью выраженного в просматриваемой форме.
(ib. 260.)
Платоновские идеи в лучшем случае можно назвать нормальными представлениями, которые были бы действительны не только, как математические, для формальных, но и для материальных, т.е. полных идей.
И необычайно характерное место:
(о четверояком корне достаточного основания. 127.)
Идея – это корневая точка всех этих отношений и, таким образом, полный и совершенный вид.
Даже форма и цвет, которые в созерцательной концепции Идеи являются непосредственными, по существу (!) не принадлежат ей, а являются лишь средством ее выражения; поскольку, строго говоря (!), пространство так же чуждо ей, как и время.
Больше мне нечего сказать об этом!
Теперь мы хотим сопровождать Шопенгауэра на других, столь же странных скрытых путях.
Множественность индивидов мыслима через время и пространство, возникновение и исчезновение только через причинность, во всех этих формах мы распознаем только различные формы пропозиции основания, которая является последним принципом всей конечности, всей индивидуации и общей формой концепции, как она попадает в познание индивида как такового. Это последний принцип всей конечности. Идея, с другой стороны, не входит в этот принцип: поэтому ни множественность, ни изменение не обусловлены им.
(Мир как воля и представление. I. 199.)
Как тонко он прослеживает множественность и изменение во времени и пространстве и оставляет фигуру вне игры. Кроме того:
Чистый субъект познания и его коррелят, идея, возникли из всех этих форм пропозиции основания: время, место, индивид, который познает и индивид, который познается, не имеют для них никакого значения.
(ib. 211.)
Место, как прекрасно! Вопрос о форме не стоит. Нет разницы, вижу ли я одного и того же китайца в Гонконге, в Париже или в Лондоне, но я не могу увидеть нематериальную, бесформенную идею китайца ни в Гонконге, ни в любой другой точке мира.
Концепция идеи требует, чтобы, созерцая объект, я действительно абстрагировался от его места в пространстве и времени и тем самым от его индивидуальности.
(Parerga II. 449.)
В первой части этого предложения Шопенгауэр играет с пространством и временем. Идея, как внешнее, должна быть пространственной; идея, как глубочайшее внутреннее, в той мере, в какой она доступна, может раскрыться только через последовательность. На этом основано большое различие между изобразительным искусством, музыкой и поэзией. Она цепляется за то место в пространстве и времени, где можно говорить только о форме и реальной
последовательности. – Вторая часть отрывка, с другой стороны, полностью ложна и абсурдна. Индивидуальность, которую мы познали как нечто абсолютно реальное, для познания которой нам даны лишь субъективные формы, предположительно зависит от места в пространстве и времени. Непростительная логика!
Давайте продолжим!
Идея удалена не только от времени, но и от пространства: ведь я имею в виду не пространственную форму, но выражение, чистый смысл, его сокровенная суть, которая открывается мне и говорит со мной, на самом деле (!) является идеей и может быть совершенно одинаковой, несмотря на большую разницу в пространственных отношениях формы.
(Мир как воля и представление. I. 247.)
Это предложение отражает запутанный образ мышления. Внешняя сторона идеи должна быть отделена от ее внутренней стороны, как я уже говорил. Индивидуальная воля, идея, входит в формы понимания пространства и материи и становится объектом. Если взять в качестве примера человека, то сейчас передо мной стоит объект определенной формы, определенного цвета кожи, волос и глаз – одним словом, я имею его внешний вид. Внутренняя сущность человека определенным образом просвечивает в этом внешнем мире. Она проявляется в форме. Форма – это его основа, которая не может быть отделена от него.
