Игорь Яковенко - Познание России: цивилизационный анализ
Носитель ритуального сознания склонен думать, что персонаж заведомо не участвующий в этой карусели по определению все же существует. Это вождь (царь) как прямой представитель Небес. На самом же деле, и он не гарантирован от инверсии в жертву (и, соответственно, для него закрыт путь инверсии в человека толпы). И еще, вождь никогда не может стать палачом. Отдание приказа и его исполнение разнесены. Все остальные циркулируют. Роли амбивалентны.
Итак, ритуал жертвоприношения насчитывает четыре персонажа: вождь, жрец/палач, жертва, толпа. Ролевые функции инвертивны. Иными словами, один и тот же человек может перейти из одной роли в другую. Наиболее драматические и значимые инверсии происходят через плаху. Но не только. Запреты: для вождя — в палача и в человека толпы; для палача — в человека толпы. В некоторых, достаточно редких ситуациях жертва может быть помилована, т. е. перейти в человека толпы. Жертва, над которой ритуал уже свершился, инверсии, естественно, не подлежит. Наконец, жертва не обязательно избирается из «своих», т. е. членов племени. Часто в жертву приносятся пленные, рабы (инородцы). Все остальное возможно.
В частности, возможна инверсия толпы в палача. Такие явления, как бунт или побивание камнями — ритуализированная форма расправы с нарушителем табу и вопиющим кощунственным грешниками — пример инверсии толпы. В ходе бунта жертв разрывают на части, жгут и насилуют. Каждый человек из толпы имеет шанс не только инвертировать в жертву, но и в палача. Наконец палач и вождь инвертируют в жертву.
Даже в обществе практикующих жертвоприношения названный ритуал относится к достаточно редким, незаурядным. По мере же вытеснения практики жертвоприношений из жизни, сам этот сценарий отходит на периферию ментальности, в специальное пространство. Это пространство особых, высокострессовых ситуаций.
Существует класс моделей, а вернее, сценариев поведения людей в остроконфликтных ситуациях, таких, как семейный скандал, большая (групповая) драка, бунт, ритуальное убийство. Эти сценарии активизируются в особых условиях: на фоне высшего эмоционального напряжения, заданного конфликтом. Сама ситуация диктует роль, в соответствии с которой выстраивается поведение субъекта. Другие участники происходящего ведут себя в соответствии с теми ролями, которые выпали им. Так разыгрывается сценарий разрешения конфликта, нашедшего свое оформление в культуре. Подобные сценарии могут актуализовываться крайне редко или вообще ни разу за время жизни конкретного человека. Тем не менее, они наследуются и передаются от поколения к поколению.
Ситуация диктует человеку определенную роль. При этом он может не догадываться о существовании в его собственной ментальности стереотипа поведения в иной, отличной роли. К примеру, уверенный в себе мужчина знает о роли неверного мужа, но понятия не имеет, что в его душе живет модель поведения мужа обманутого. И если судьба диктует такой сценарий, проживание этой роли оказывается для него неприятно поражающим открытием и испытанием.
Роль жертвы вступает в конфликт с базовым, биологически заданным инстинктом самосохранения. Но ритуал может происходить только при условии согласованного взаимодействия всех участников. Это означает, что культура формирует механизмы подавления этого инстинкта у члена архаического коллектива, на которого выпал жребий жертвы. В противном случае исполнение ритуала распадется. Но жертвой сможет стать буквально каждый. Значит, в сценарии жертвоприношения есть блок (сцена, ситуация) жертвы. В тот момент, когда эта сцена разыгрывается по отношению к объекту, в его сознании включается поведение жертвы. Человек, которому эта роль не выпала, может не догадываться о том, что он так же несет ее в себе. Просто в его жизни данная линия поведения не актуализовалась (не актуализовалась пока). Инстинкт самосохранения один из самых базовых и самых мощных. Это означает, что механизм, блокирующий поведение, направленное на самосохранение, и программирующий движение жертвы навстречу гибели — абсолютно императивный и непреоборимый (по крайней мере, для архаика). Жертва обречена на паралич воли, ужас и механическое движение к алтарю.
Вспомним знакомое нам явление. Малым детям и некоторым женщинам свойственно не просто застывать в момент опасности, особенно неожиданной (эта реакция имеет более универсальный характер и биологически адаптивна), но обмякать, обессиливать, переживать состояние некоего ступора и утраты воли. Ноги такого человека подкашиваются, дыхание проваливается. Откуда это? Можно полагать, что мы имеем дело с реликтами сценария жертвы. Растерянность, полная демобилизация и физическое обессиливание — часть механизма, обеспечивающего пассивное движение жертвы навстречу смерти. Объяснима и выборочность действия данного психологического механизма. Дети подвержены ему в силу универсального закона единства онто- и филогенеза. В своем развитии ребенок проживает историю человечества. Женщина — сохраняет как хранитель устойчивых, в том числе и архаических, моментов. Причем, чем архаичнее субъект, тем выше вероятность срабатывания описанного механизма.
Несколько слов о кролике, шагающем в пасть удава. В таком поведении реализуется логика биоценоза. Вообще говоря, в живой природе работает универсальное правило: интересы более высоких иерархических уровней преследуются за счет интересов уровней более низких. Природа спокойно жертвует особями для семьи, семьями для данного биоценоза, видами для живой природы как целого. Если на определенном историческом этапе ритуал человеческих жертвоприношений позволяет решать проблемы общественного целого, то человек будет подчиняться.
Культура формирует жертву, а значит и задает ее поведение не только с момента инверсии, но, естественно, гораздо раньше. Каждый субъект архаического коллектива — т. е. каждая потенциальная жертва — готовится к этой роли всей целостностью культуры. В некоторых ситуациях жертва знает о своей судьбе заранее. Если нам дано реконструировать сознание несчастного, приносимого в жертву, то можно полагать, что он осознает свою судьбу как путь приобщения к мистическому телу Рода, как страшную, но возвышенную, осмысленную высшим смыслом и абсолютным императивом долю. Так на заклание шли дети царя. В этом есть воля Небес, и в этом состоит выполнение долга. В России существовала устойчивая практика: в случае убийства на территории деревни, власть требовала выдать убийц. И если крестьяне не знали имени подлинного преступника, он выбирался всем миром. И избранный брал на себя убийство.
Что это, как не сознательное самозаклание во имя Целого. Если Партии надо, чтобы тебя осудили как шпиона, — ты жертва и только.
Мифология безвинной жертвы и мифология страдальчества на Руси связана с глубокой укорененностью практики жертвоприношения. В такой ситуации пострадать может всякий, это как рок, стихийное бедствие. С другой стороны, безвинной жертвы не бывает, ибо все мы виноваты и в любой момент каждый из нас достоин смерти. Если сейчас судьба настигла другого, то это уже удача. Главное препятствие в осмыслении явления — переживание террора как бессмысленного. В культуре нет, и не может быть ничего бессмысленного, а уж явление такого масштаба заведомо. Бессмысленным террор видится только неспециалисту. Ритуал человеческого жертвоприношения объединяет архаический коллектив, сплачивает его, несет в себе огромную психологическую энергию, обновляет космос, снимает тревожность и придает силы жить.
Террор актуализует в ментальности некую смысловую зону, в которой хранится ритуал жертвоприношения. Как же включается ролевое поведение жертвы? В ходе ритуала, на фоне всеобщего возбуждения, в специфической ситуации предстояния каждого перед Судьбой. Бой барабанов, ритмический танец племени, всеобщее ритуальное пение и напряженное внимание сотни глаз, следящих за тем, как ведомый духами Неба перст жреца, совершающий сложную эволюцию в пространстве, блуждает неопределенно и останавливается, наконец, на жертве.
Это вызывает общее радостное возбуждение. Прежде всего, выбор несет бесконечное облегчение — «жертва найдена, и это не я». Во-вторых, выбор пал именно на того, кого ожидало большинство. На то и ритуал, чтобы между племенем и жрецом установилось психологическое единство. На то и существует язык ритуального пения и танца, чтобы выразить интонационно отношение к каждому, по направлению которого блуждает палец жреца. На то жрец и профессионал, чтобы чувствовать, чего ждут люди. В этот момент ноги жертвы деревенеют и подкашиваются, тело ее обмякает, и сама она, ведомая неведомыми силами, двигается навстречу Судьбе. Именно так формировалась и переживалась реальность эпохи Большого террора.
Вспомним, наконец, и о том, что жертва — это медиатор. Обратимся к Фрезеру. Архаический договор скреплялся жертвой. «Обмывание» покупки — дальняя и вырожденная форма жертвоприношения и совместной трапезы как завершения ритуала купли-продажи. Ритуальный смысл жертвы: медиация. Между мирами, между состояниями общества, между эпохами. Между хаосом и порядком, между природой и культурой (освоенным пространством). Новый город строился на жертве. Существовала легенда, что Москва стоит на месте злодейского убийства боярина Кучки. В угол строящегося дома еще в XIX в. клали некрещенного младенца. Наконец, жертва — медиатор между смыслами. Возьмем акт смыслообразования. Из исходных дуальных оппозиций рождается третий смысл. Рождается как синтез и переживается как духовная ситуация. Утверждение нового требует закрепить в мире магического эквивалент того, что возникает в мире физическом. Жертвоприношение обеспечивает перекачку энергии ситуации: энергия жертвы вливается в новый культурный смысл.
