Олег Ивановский - Впервые. Записки ведущего конструктора
Допустим, рассуждали они, что все изображение — тот самый негатив — разбивается на отдельные элементы. Если так, то нетрудно определить, каким может быть каждый элемент… Мы уже говорили, что негатив будет прочерчиваться малюсенькой точечкой света. Сколько строк можно уложить в кадре? Посчитали, посмотрели, оказалось — тысячу. Ясно, что каждый маленький элементик выгодно иметь одинаковым по ширине и высоте. Пусть кадр будет квадратным. И если на нем уместится тысяча строк, то на всей его площади — миллион элементарных кадриков. Вот из этого-то миллиона, переданного на Землю и там принятого, может составиться один лунный кадр. В телевидении каждый кадр передается 25 раз в секунду. Если поступить так же? В этом случае число передаваемых электрических сигналов будет равно числу элементов в одном кадре, умноженному на число кадров, — 25 миллионов!!!
Подсчитали, что если выжать из приемного устройства все, на что способны сегодня наука и техника, то мощность передатчика, который разумно было ставить на борт, будет меньше желаемой в несколько десятков тысяч раз. Оставалось одно — уменьшить скорость передачи элементов кадра, передавать их много медленнее. Уменьшать же количество элементов в кадре невыгодно, это ухудшит изображение.
Можно ли передавать изображение медленнее? По всей вероятности, да. Почему нужно так спешить с передачей? Ведь непосредственно с телевизионной трубки смотреть изображение лунной поверхности необязательно. Скорость передачи можно уменьшить в десятки тысяч раз. И вместо 25 кадров в секунду был выбран режим — один кадр за 30 минут, «Какое же это телевидение?» — скажете вы. Но ведь и передавалось-то неподвижное изображение — фотография. Вроде бы из заколдованного круга выбрались.
Однако оставалась еще одна задача. Ведь кадров будет снято не два и не три. Если же их все передавать на Землю, расходуя на каждый полчаса, хватит ли времени? И когда выгоднее вести передачу? Конечно, делать это выгоднее не на предельно далеких расстояниях, чем ближе, тем лучше. Решили установить два режима передачи — как говорят, запас карман не тянет! Когда станция, возвращаясь от Луны, будет близко от Земли, скорость передачи можно повысить, улетит дальше — уменьшить.
Сигналы дойдут до Земли, усилятся в приемном устройстве, преобразуются, превратятся из радиосигналов в сигналы изображения — видеосигналы, как говорят специалисты. Останется их зарегистрировать, записать. Предполагалось использовать для этого сразу четыре способа. Первый — запись на магнитофон, второй — на фотопленку, третий — с помощью так называемого скиатрона (электронно-лучевой трубки с длительным сохранением изображения на экране), четвертый — на аппаратах открытой записи с регистрацией изображения на фотохимической бумаге. В дальнейшем, при обработке полученных снимков, можно пользоваться всеми четырьмя результатами записи.
Так должна была решаться проблема номер два. Следует сказать, что помимо передачи фототелевизионного изображения та же радиосистема должна была обеспечить измерение параметров траектории АМС, прием на борту радиокоманд для управления работой аппаратуры и передачу телеметрической информации. Непросто было создать и специальное программное устройство, которое бы вместе с командами, передаваемыми по радио, осуществляло управление работой бортовой аппаратуры.
Для поддержания внутри приборного отсека станции необходимого теплового режима нужна система терморегулирования. Она должна обеспечить отвод тепла, выделяемого работающими приборами, через специальную радиационную поверхность в окружающее космическое пространство. Эту задачу наши тепловики предложили решить с помощью весьма хитроумной конструкции движущихся жалюзи. Как только температура достигала +25 градусов, жалюзи сдвигались в сторону, открывая радиатор. Он излучал тепло из приборного отсека. Станция охлаждалась. При достижении нижнего предела температур жалюзи закрывали радиатор — и температура медленно повышалась. И так в процессе всего полета.
Как всегда в новом и незнакомом деле, неожиданности подстерегали чуть ли не на каждом шагу. Поначалу казалось: ну что может быть проще иллюминатора в корпусе станции? Стекло — и все! А не тут-то было. Помимо оптических требований — быть идеально правильным, стекло это должно было выдерживать давление более 1,5 атмосферы, вибрации, перегрузки при взлете ракеты. Наконец, в месте стыка с корпусом станции должна была быть полнейшая герметичность. Обратились к специалистам-стекольщикам. Организация вроде бы многоопытная, солидная. Решала, например, все вопросы, связанные с остеклением самолетов. Приняли нас вежливо, учтиво. Внимательно выслушали.
— Ну что же, мы вам, конечно, поможем. Все, что сможем, сделаем. А сможем-то только стекло вам подобрать. Подберем по всем вашим требованиям. А вот что касается его, так сказать, заделки, обрамления, словом, требований по герметичности, вибропрочности и по прочим ракетно-космическим условиям — извините. Ничего в этом деле мы не понимаем. Уж не обессудьте.
Пришлось заниматься этими вопросами самим. Изобретали, изобретали, вроде получаться что-то стало. Провели испытания. Раз — плохо, два — плохо, три — лучше, потом — хорошо. Иллюминатор был сделан. А скольких это стоило сил, нервов!
Месяц проскочил незаметно. Вроде бы и не состоял он из 26 рабочих дней, или 208 рабочих часов, как отмечали табельщицы в своих журналах. На самом деле хотя рабочих дней в этом прошедшем месяце и было, как обычно, но рабочих часов существенно больше. И в девять и в десять вечера в зале горел свет, за кульманами, за столами работали.
«Луна-3» постепенно вырисовывалась в новом варианте, с солнечными батареями. Полным ходом шли работы и в лаборатории у Раушенбаха. Обещали месяца через два показать нам работу системы ориентации на стенде. Доходили слухи, что стенд должен быть весьма оригинальным.
В эти дни, пожалуй, больше, чем кому-либо, работы доставалось Людмиле — Милуне. На нее возлагалось хотя и не главное, но весьма значительное, завершающее оформление общего компоновочного чертежа. Поразмыслив, Глеб Юрьевич решил не экономить бумагу, сделать чертеж в натуральную величину, в масштабе, как говорят, один к одному.
И вот, когда все габариты, общие виды, расчеты улеглись в окончательной компоновке, в единой конструкции станции, на большом листе ватмана из-под руки Милуни стала постепенно проступать, обрастая деталями, картина, прямо скажу, замечательная.
Станция была красива. И не только с инженерных позиций, технически, конструктивно, но, я бы сказал, и с точки зрения эстетики, форм, композиции. Пожалуй, она выглядела красивее всех своих предшественниц и предшественников — и «Лун» и спутников.
Людмила отдавала этому чертежу помимо уменья и знаний весь свой талант и душу. Эти дни она жила только чертежом. И чертеж получился необычным. Это не был просто проектный компоновочный чертеж. Все детали были так любовно вычерчены, с такими мельчайшими подробностями, что такого не увидишь и на рабочих чертежах, выходящих из стен не проектного, а конструкторского отдела.
— Ну и красавица! — эти слова, произнесенные за нашими спинами, заставили Глеба Юрьевича и меня повернуться. Константин Давыдович, пришедший в зал проектного отдела без обычного предупреждающего звонка его секретаря: «К вам пошел Бушуев», с явным удовольствием разглядывал чертеж.
— Глеб Юрьевич, как я понимаю, вы закончили компоновку? Можно посмотреть?
— Да, Константин Давыдович. Вот что получается. Вроде бы неплохо. Мне, например, — Глеб Юрьевич улыбнулся, — нравится.
— Еще бы не нравилось! — не удержался я. — Свое же. Свой ребенок всегда самый красивый.
— Ну, ведущий, это ты того… это через край. Когда истина рождается в спорах, трудно установить отцовство, как остряки говорят. Родители не только мы. Их много. Что, тебе не нравится? Можешь другое предложить?
— Да будет вам. Не только в красоте дело, хотя, действительно, черт возьми, конструкция получается красивой. Так что же, Глеб Юрьевич, можно Сергею Павловичу показывать? Думаю, теперь нам не попадет, как прошлый раз?
— Думаю, теперь можно, Константин Давыдович.
— Хорошо. Я узнаю, как у него со временем и когда он нас примет.
Вечером, часов в восемь, мы собрались в приемной Главного. Пришел Константин Давыдович, еще несколько инженеров из проектного отдела. Антонина Алексеевна, секретарь Главного, оторвалась от каких-то бумаг, зашла в кабинет доложить о нашем приходе. Через минуту она вышла:
— Проходите, пожалуйста.
Не впервые входил я в кабинет Сергея Павловича, но и на этот раз поймал в себе какое-то всегда возникающее при этом особое чувство. Нет, это не было чувство робости или страха, хотя знаю, что и то и другое было хорошо знакомо не только мне. Знаю даже что для некоторых эти чувства стали непроходящими. Особенно для тех, кто разок-другой попадал под разнос. А Сергей Павлович разносил крепко и, как правило, не наедине — на людях. Для чувствительных натур такое не проходит бесследно. Однако не страх был основным компонентом этого особого чувства. Прежде всего это было большое уважение к Главному конструктору как к человеку, могущему делать такие дела, какие делал он, решать такие задачи, какие решал он.
