Александр Куланов - Обнаженная Япония. Сексуальные традиции Страны солнечного корня
750
Мне бы сердце найти,
чтобы так же меня полюбило,
как могу я любить!
Вот тогда и проверим вместе,
впрямь ли мир исполнен страданий...
Осикоти-но Мицунэ
751
Ведь обитель моя
не в горных заоблачных высях —
отчего же тогда
в отдаленье тоскует милый,
не решаясь в любви признаться?..
Аривара-но Мотоката
752
Первой встречей пленен,
я вновь о свиданье мечтаю,
но напрасно, увы, —
слишком страшно, должно быть, милой,
что ко мне привяжется сердцем...
Неизвестный автор
753
Ах, едва ли себя
сравню я с безоблачным утром!
Верно, так суждено,
что уйду из бренного мира
лишь от мук любви безответной...
Ки-но Томонори
754
Скольких женщин ты знал!
Как щели в плетеной корзине,
их исчислить нельзя —
и меня, увы, среди прочих
позабудешь, знаю, так скоро...
Неизвестный автор
755
Ах, нечасто рыбак
приходит на берег залива
за травою морской!
Так ко мне, объятой тоскою,
в кои веки заглянет милый...
Неизвестный автор
756
Лик вечерней луны
трепещет на влажном атласе,
и лоснится рукав —
будто слезы вместе со мною
льет луна в томленье любовном...
Исэ
Логика событий очевидна на примере этой подборки: герой (или героиня — принципиальной разницы нет) живет в ожидании любви («Мне бы сердце найти...»), готов к ее восприятию и начинает томиться («...отчего же тогда в отдаленье тоскует милый...»). Наконец встреча происходит, и влюбленный ждет взаимности («Первой встречей пленен, я вновь о свиданье мечтаю...»), после чего начинаются муки от неразделенной любви — она во все времена и во всех странах считалась самой искренней, самой истинной, но в Японии эти представления достигли своего зенита («...уйду из бренного мира лишь от мук любви безответной...»). Вроде бы все развивается хорошо, и мы более подробно узнаём этот классический сюжет из прозы, но герой, а тем паче героиня обязаны терзаться сомнениями («...и меня, увы, среди прочих позабудешь, знаю, так скоро...»). Худшие ожидания сбываются, любовный жар спадает («...Ах, нечасто рыбак приходит на берег залива...»), после чего наступает охлаждение, немедленно перерастающее в ожидание новой любви («...слезы вместе со мною льет луна в томленье любовном...»). Такой бесконечный «сериал» был очень популярен в древней Японии и, как ни странно, служил довольно точным слепком с реальных любовных отношений, царивших среди аристократии: «высокий штиль», никакой пошлости и лишь вечное ожидание чуда с твердой уверенностью, что оно произойдет, но обязательно будет скоротечным. При этом сами сексуальные отношения между мужчиной и женщиной были довольно свободными: они «приходили» друг к другу, в основном по ночам, занимались любовью, после чего отправляли друг другу письма, примерное содержание и стиль которых вы себе уже представляете по приведенным выше поэтическим образцам.
Начинались отношения тоже со стихов: хорошим тоном считалось у мужчин прислать понравившейся девушке, которая непременно должна быть искусной поэтессой, свое стихотворение с выражением нетерпения и предвкушения предстоящего свидания. Дальше вы легко можете продолжить сами: девушка в ответ присылала свои стихи, в которых сообщала, что не верит в искренность ветреного поклонника. Если стихи нравились «собеседникам», отношения могли продолжаться довольно долго, если нет, это было достаточной причиной для охлаждения чувств. При благоприятном развитии событий влюбленные встречались... с ширмой. На первом свидании они не могли видеть друг друга, так как оказывались разделены перегородкой, и самым эротическим фактором такой встречи был голос. Если этот «установочный контакт» протекал удачно, мужчина приходил к женщине ночью. Мы можем предположить, что вряд ли он читал всю ночь стихи. По крайней мере, автор знаменитых «Записок у изголовья» придворная фрейлина Сэй Сёнагон сетует: «Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю»[14]. Значит, все-таки какие-то плотские страсти кипели в аристократических опочивальнях, раз женщины хотя бы иногда беременели. Если серьезно, то практическая сторона любви должна была оставаться как можно более скрытой, и та же Сэй Сёнагон, наверное, немало шокировала своих современников, откровенно описав столь интимный, по представлениям XI века, момент, как расставание любовников после бурной ночи: «Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти: “Уже белый день. Ах, нас увидят!” Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но, склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью... “Как томительно будет тянуться день!” — говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание». А посмотрите, как романтична отсылка к уже знакомым нам эпизодам из «Кодзики»: «Сношение мужчины и женщины символизирует единение богов во время создания мира. На ваше занятие любовью боги взирают с улыбкой и довольны вашими наслаждениями. По той причине муж с женой должны ублажать и удовлетворять друг друга».
Рискну предположить, что именно такие образцы великолепной прозы и поэзии, напрямую трактующие занятия любовью как богоугодное дело, отчасти и создали в мире образ японцев как идеальных возлюбленных, тем более что продолжение романа должно было быть не менее красивым. Мужчине надлежало непременно отправить возлюбленной восхищенные стихи — его любовь наконец-то нашла практическое подтверждение, и он снова готов прийти с ночным визитом. На третью ночь молодоженам готовили рисовые лепешки моти, и за торжественной трапезой жених знакомился с родителями невесты. На этом, собственно, официальная прелюдия семейной жизни заканчивалась — принц и принцесса нашли друг друга, никаких балов и белых скакунов. Муж мог жить у жены, а мог возвращаться к себе и лишь навещать свою возлюбленную. Случалось, он уходил навсегда. Так как свадьбы не играли, развод тоже не требовался — женщины были свободны, и поэтическое рондо закручивалось вновь. Да и не только поэтическое.
Говоря о хэйанской любви, снова и снова приходится возвращаться к целомудренной «Повести о Гэндзи». Это очень насыщенное сложнейшими перипетиями страсти произведение, где главное — любовь и ничего, кроме любви. Одна из важных сюжетных линий этого сериала начала прошлого тысячелетия (кстати, роман охватывает отрезок времени в 75 лет, и в нем действуют более трехсот героев, в том числе около сорока главных) заключается в том, что блистательный принц Гэндзи в возрасте восемнадцати лет становится любовником двадцатитрехлетней наложницы своего отца. Наложница рожает ребенка, похожего на Гэндзи, а много лет спустя жена Гэндзи рожает мальчика, как две капли воды похожего на друга мужа...
Средневековые критики, замечая характерные для японских нравов тех лет эпизоды инцеста (в условиях изолированного общения в рамках узкой социальной прослойки это оказывалось неизбежно), упрекали «Повесть о Гэндзи» за распущенность, хотя, повторимся, вряд ли существует более целомудренный любовный роман, а его автор Мурасаки Сикибу не слыла буддийской моралисткой, хотя и известно, что она была прихожанкой секты Тэндай.
Просто хэйанским аристократам удавалось на зависть органично сочетать романтические отношения со свободой нравов. Мужчины сходились и расходились с женами, женщины с нетерпением ждали очередного суженого, в чести было многоженство (жены при этом, по замечанию А. Н. Мещерякова, не всегда знали о существовании друг друга, поскольку жили в разных домах[15]). Аристократы в открытую заявляли, что одной даже самой хорошей жены недостаточно. При этом стиль их поведения сильно напоминал женский или, по крайней мере, унисексуальный, а женщины с успехом наслаждались любовью многих поклонников и периодически фиксировали в своих дневниках мысли о них. В том числе и о тех, чьи мысли о собственной утонченности и женственности порой оказывались излишне навязчивы. Гомосексуализм уже был в Японии распространенным явлением, и это хотя и не поощрялось, но и не осуждалось открыто. Японцы (и японки!) понимали, что этот путь не самый удачный, а потому давали советы практического свойства (в тех же «Записках у изголовья») по удержанию мужчин, выказывающих слабость к мужеложству: «Молодая жена должна время от времени предлагать ему свой зад для подобного рода сношения. При этом она должна уделять особое внимание своей чистоте и тщательно смазывать себя кремами».
