Фердинанд Опль - Фридрих Барбаросса
Как правило, еще более отдаленным, отодвинутым к самому краю горизонта представлялся штауфеновскому владыке исламский мир. Контакты с ним проявлялись обычно только в связи с крестовыми походами, да и в этом случае только в крайне враждебной, военной форме. Правда, все-таки и здесь имеются отдельные достойные внимания исключения, известия о связях в рамках переговоров и даже матримониальных проектов[715], которые существенно дополняют наш образ Барбароссы как политика, демонстрируя прежде всего размах его дипломатической активности. Вероятно, весной 1172 года император через Геную отправил посланника к султану Саладину, которому во второй половине XII века суждено было возвести силы ислама на необычайную высоту. Движущий мотив Штауфена в случае с этой необычной дипломатической акцией можно, без сомнения, видеть в попытке обеспечить себе максимально выгодную позицию в возобновленных в 1170 году переговорах с восточно-римским императором Мануилом. В этих его действиях отчетливо проявилось и то, насколько искусно Барбаросса сумел перенять для своих собственных целей образец и манеру столь изощренной византийской дипломатии. Саладин ответил присылкой посольства, которое предложило заключить брак между сыном султана и дочерью императора и почти полгода путешествовало со штауфеновским двором по Германии (в 1173–1174 годах). Барбаросса оказывал послам широкое гостеприимство, позволяя им составить представление о городах и нравах немецких земель Империи. Только в 1174 году мусульмане, награжденные богатыми подарками, были отпущены на свою родину. Хотя брак не состоялся, Штауфен в это время все же явно мог оказывать дипломатическое давление на Византию.
В те же годы дело дошло и до контактов с малоазиатским государством сельджуков[716]. Вероятно, в связи с паломничеством Генриха Льва в 1172 году султан Кылыч-Арслан II Иконийский был приобщен к его дипломатической активности, что также должно пониматься только в контексте переговоров, которые велись с Византией. Для сельджуков, с точки зрения укрепления их позиций в борьбе с императором Мануилом, подобные контакты с западным императором представляли такой же интерес, как и для самого Барбароссы. Согласно сообщению Оттона Санкт-Блазинского (правда, более позднему), Кылыч-Арслану довелось еще один раз, в 1179 году, обратиться к штауфеновскому двору и, подобно его брату по вере Саладину, предложить заключение матримониальной связи. Но и эти переговоры остались лишь эпизодом. Новое соприкосновение с исламским миром произошло впоследствии только уже в связи с крестовым походом[717]. Захват Саладином Иерусалима (1187 год) в конечном счете дал повод для этого предприятия. Уже во время самого похода в мае 1190 года дело дошло до взятия столицы сельджукского государства Икония (Коньи). При этом мы больше не слышим ничего, напоминающего о дружественных контактах в 1170-е годы. Впрочем, в распоряжении Кылыч-Арслана в 1190 году больше не имелось неограниченной власти. Он находился тогда в остром конфликте со своими сыновьями.
Если мы попытаемся в заключение подчеркнуть важные средства «внешней политики» Фридриха Барбароссы, то составление матримониальных проектов и их реализация красной нитью пройдут через весь период его правления. Правда, такие браки оказывали лишь первичное и неглубокое воздействие на завязывание, регулирование и укрепление взаимных отношений. Ими лишь открывалось поле для дипломатических переговоров, поле, на котором несомненное дарование императора приносило свои плоды. И здесь проявлялся его необычный политический талант, так же, как это происходило в других сферах его правления. Вступление в союзы с противниками противников, дипломатия в чистейшем виде господствовали в искусном здании штауфеновской «внешней политики». Напротив, использование военных средств, имевшихся в распоряжении самих имперских властей, приобретало, как правило, лишь подчиненное значение.
Заключительные замечания. Фридрих Барбаросса: «посмертная жизнь» и историческое значение
Необычная гибель императора вдали от имперских земель, а также судьба его бренных останков привели — правда, только в позднее Средневековье — к созданию многочисленных легенд, которые в течение веков сгустились в феномен «таинственного исчезновения»[718]. При исторической оценке этого мифического возвышения первого штауфеновского императора следует, впрочем, подчеркнуть, что здесь обращает на себя внимание не только большая дистанция в собственно временном смысле. Сам образ личности монарха при этом отчуждается, преображается и подгоняется к более поздним представлениям о страстно желаемых императорской власти и императорском величии. Хотя и в самом 1190 году смерть Барбароссы произвела глубокое впечатление, поскольку вместе с ней повсеместно оплакивался удар, нанесенный судьбой великому предприятию западного христианства. Ход событий в Империи эта смерть изменить все-таки не смогла: Генрих VI продолжал без помех управлять текущими политическими событиями.
Один фольклорный мотив, впервые фиксируемый тремя стихотворениями XIV века на средневерхненемецком языке, мог быть более тесно связан с мнением современников события. Император, который на чудесном коне возвращается для участия в крестовом походе, в Сирии вешает свой щит на сухое дерево, которое вновь начинает зеленеть, и освобождает Святую землю на вечные времена[719]. Гораздо больше известно о формировании легенд, которые изображают государя, в действительности якобы не умершего, а продолжающего жить в таинственной горе, чтобы, впоследствии вернувшись оттуда, восстановить справедливость и порядок в Империи. Правда, эти легенды первоначально связывались с персоной и смертью внука Барбароссы, императора Фридриха II. В качестве мест, где будто бы продолжал жить этот таинственный император, назывались Киффхойзер в Золотой долине под Тилледой, Унтерсберг близ Зальцбурга или Фельсхёле возле Кайзерслаутерна. В связи с Фридрихом I эти легенды впервые нашли свое литературное отражение в «Народной книжечке об императоре Фридрихе», изданной в 1519 году[720]. В результате горы Киффхойзер, которые уже в первой половине XV века связывались с сидящим здесь легендарным императором Фридрихом, во времена зарождавшегося научного интереса к эпохе Штауфенов, когда немецкие гуманисты впервые издавали знаменитые хроники раннештауфеновского периода, воспринимались более широкой публикой как убежище Штауфена. Там — внутри горы — он сидел за столом, оплетаемом его становящейся все длиннее бородой, ожидая своего возвращения в мир.
Подлинный ренессанс этим легендам суждено было пережить в XIX столетии. Сочиненное в 1817 году под впечатлением освободительной войны против императора Наполеона стихотворение Фридриха Рюккерта «Барбаросса» придало кругу сказаний о Киффхойзере литературную форму: «Имперское величье / Хранит он под скалой / И с ним в своем обличье / Вновь в час вернется свой»[721]. Растущее национальное чувство и патриотизм были определяющими факторами для этого обращения к погруженному в прошлое императорскому величию. В этих духовноисторических феноменах обнаруживаются разносторонние корни дальнейшего развития сюжета в том же столетии.
Многое ведет отсюда и к основанию империи 1871 года. Вильгельминовской Пруссии суждено было к концу XIX века развить государственную идеологию, весьма существенно ориентированную на штауфеновское императорское величие эпохи высокого Средневековья. В 1896 году было завершено сооружение Национального монумента на Киффхойзере, но также и возведенной перед восстановленным Госларским пфальцем конной статуи Вильгельма I, которую Феликс Дан с явным намеком на государя-Штауфена назвал Barbablanca[722] — настолько этот памятник выражал дух Фридриха Барбароссы.
Правда, все эти легенды, но прежде всего их переработки в XIX веке, вдохновленные идеологическими предписаниями, уводят очень далеко от исторической личности Штауфена, мешая непредвзятому взгляду на реальные условия несомненно важной эпохи средневековой истории Европы. Такое восприятие эпохи Штауфенов и подобные воззрения на нее сохранили свою действенность и в эру национал-социализма, что после 1945 года бросило тень на образ этой эпохи, скомпрометировав ее в глазах широкой общественности. Даже позднесредневековые легендарные изображения способны были лишь очень условно отразить подлинные жизнь и деяния штауфеновского императора. Тем не менее, они оказались способны на долгое время задать широкому кругу людей восприятие его образа, а вместе с ним и соответствующую историческую память. Именно поэтому и в биографическом описании нельзя оставить без внимания эту «посмертную жизнь» государя — напротив, необходимо постоянно осознавать, что между исторической реальностью и легендарным преувеличением существуют явные различия.
