На лужайке Эйнштейна. Что такое ничто, и где начинается всё - Гефтер Аманда
– Когда мы напишем нашу книгу, я собираюсь избавиться от всех до одной из этих, – он кивнул на сотни книг на полках, – и заменить их нашей. У нас будет целая библиотека только для одной книги.
По сравнению с интеллектуальным возбуждением, которое я испытывала, изучая физику вместе с отцом, учеба в средней школе мне казалась отупляющим занятием. Настолько скучным, что, собравшись с духом, я окончила школу на год раньше. В моих планах было переехать в Нью-Йорк, чтобы стать писателем и параллельно, вместе с моим отцом, продолжать познавать мироздание. Я поступила в Новую школу социальных исследований, которая привлекла меня своей альтернативной либеральной программой, не требующей занятий математикой. Моя мама, которая обожала поездки в студенческие кампусы, расположившиеся на зеленых просторах Новой Англии, когда мой брат несколько лет назад выбирал колледж для дальнейшей учебы, решила сопроводить меня в Нью-Йорк, чтобы посетить Новую школу. Во время первой экскурсии по кампусу нас вместе с другими будущими студентами, отличавшимися ярко окрашенными прядями волос в прическах, татуировками и пирсингом, запихнули в маленький лифт. Наш гид во время экскурсии ограничился четырьмя предложениями:
– Это первый этаж. Это второй этаж. Это третий этаж. Есть какие-нибудь вопросы?
Моя мама начала плакать. Я была продана.
Вернувшись домой, я не пошла на школьный выпускной вечер. Окончание средней школы не было для меня таким уж особым достижением, чтобы тратиться на полиэстеровую мантию. Все же родители устроили небольшую вечеринку у нас дома. В разгар торжества мой отец отвел меня в сторону и протянул мне синюю папку.
Пока все разговаривали и смеялись в соседней комнате, я села на лестнице и открыла папку.
Ты первые годы молчала.Ждала, дожидалась слов.Я улыбнулась. Он написал поэму в своеобразном ритмическом бит-стиле, как бы намекая на мои литературные вкусы того времени. В стихах было запечатлено мое детство: время, когда я научилась читать, ночь, когда я сбежала из дома, все книги и все мысли, которые сделали мою жизнь такой, какая она есть.
И Керуака, «В дороге»Ритма, словесного ритмаИ Гинзберга, «Вопль» и «Кадиш»Ритма певучегоИ Кизи, и Бэрроуза, Фитцджеральда и ПрустаСлова, словаЛу Рида и «Вельвет Андерграунд»И ритма, ритма, ритма и словЭкзистенциализма и дзэна, Торо и УолденаИ смысла слов, распорядка и смыслаПотом Нью-Йорк и Новая школаВиллидж и Вашингтон-скверВесь мир – это чистый дневникОн ждет твоих словПускай все услышат ритм, ритм твоих слов[5].Через несколько дней после семнадцатилетия я собрала вещи и переехала из фешенебельного пригорода в нью-йоркский Ист-Виллидж. В Новой школе студенты не выбирали предметы, они «выбирали путь». Я выбрала два: философия и литературное творчество. Меня интересовали идеи: о формах у Платона, о боге Спинозы, об объектах Витгенштейна, о которых нельзя говорить. Я хотела бы воспользоваться этими идеями не только в своих произведениях, но и для того, чтобы понять смысл Вселенной.
Фотография семьи Гефтер примерно в 1998 году: Уоррен, Брайан, Марлен и я.
Фото: Г. Бергельсон.
В Новой школе занятия по философии были вдохновляющими, но литературные уроки были перенасыщены постмодернистской социально-политической повесткой дня, что было слишком либерально даже для меня. Светская еврейская семья, в которой я выросла, была ультралиберальной, но мы все еще придерживались некоторых фундаментальных ценностей, таких как «факты» и «орфография». Когда профессор вернул мне одну из моих историй, в которой слово women было обведено большой красной окружностью, а замечание на полях сообщало мне, что правильное написание этого слова womyn, я решила, что с меня достаточно. Я перевелась в Школу индивидуального обучения Галлатина при Нью-Йоркском университете, которая располагалась всего в нескольких кварталах от отеля. После окончания школы я вступила в жизнь, твердо намереваясь стать писателем, и на первых порах устроилась на довольно-таки сомнительную работу в малоизвестном журнале с красивым названием Manhattan.
В день открытия симпозиума «Наука и окончательная реальность» я села на утренний поезд, направлявшийся из Нью-Йорка в Принстон. Отец встретил меня на вокзале. Вместе мы поехали в конференц-центр, готовясь задать Уилеру вопрос, который давно нас волновал.
Мы скромно вошли в вестибюль. Я ни разу еще не была на конференции по физике и не знала, чего ожидать. Я полагала, что, наряду со звездным составом ораторов, будет какая-то аудитория из простых, не столь гениальных людей, что кто-то придет поглазеть на физиков, попить с ними кофе в перерывах. Но нет. Нас было только двое.
Мы просто стояли, как два ошеломленных оленя, ослепленных ярким светом фар. Мы были, очевидно, единственные посторонние в этом помещении, полном ведущих физиков со всего мира и законных аккредитованных журналистов, прибывших сюда для освещения события.
– Журналисты, – пробормотала я отцу. – Помни, мы – журналисты.
Он кивнул. Он выглядел аккуратным и подтянутым в своем темно-синем костюме. Я смотрела на него и думала, что он не очень-то и выделяется среди этой однородной массы седых мужчин среднего возраста. Конечно, у него все-таки была одна заметная особенность – стоящая рядом и глядящая на него с сомнением двадцатилетняя девушка.
– Не нужны ли нам какие-нибудь бейджики? – прошептал он.
– Бейджики! Да. Я пойду получу бейджики. Оставайся здесь.
Я решила, что, если меня спросят, буду придерживаться своей легенды о том, что работаю в Manhattan, но я понятия не имела, что сказать об отце. (Этот журналист? Ну да, странно, конечно, что мы так похожи. По возрасту вполне мог бы быть моим отцом? Вы думаете?)
Я направилась к столику регистрации, по пути вчитываясь в таблички с именами, ставшими уже для нас нарицательными. Я быстро отыскала свой бейджик: Аманда Гефтер, Manhattan. Рядом с ним лежал пустой бейджик, мой плюс один. Когда я наклонилась, чтобы взять их, я случайно задела плечом стоявшего рядом мужчину.
– Извините, – сказала я, взглянув на него.
Я покраснела и быстро вернулась к отцу.
– Боже мой! – пропищала я. – Я только что коснулась Брайана Грина!
Заняв свои места в конференц-зале, мы с трепетом осмотрелись вокруг. Толкая друг друга локтями, мы шептали что-то вроде: «Боже! Вот Алан Гут!» и «Макс Тегмарк прямо перед нами!» Мы были на седьмом небе от счастья. Эти люди были главными героями наших разговоров в течение многих лет, и теперь мы сидели среди них. Я толкнула отца и кивком указала вперед. Там, заняв место в первом ряду, сидел человек, ради которого все здесь собрались, чтобы отпраздновать его юбилей: Джон Арчибальд Уилер.
Физик, философ, поэт, пророк, легенда. Даже в девяносто у него было мальчишеское лицо. Миловидный, с озорным блеском в глазах. В молодости Уилер учился квантовой физике в Копенгагене, у Нильса Бора, и читал начальный курс по общей теории относительности в Принстоне, где гулял по аллеям, обсуждая природу мироздания с Эйнштейном. Вместе с Бором он разрабатывал теорию деления ядер, затем перешел на работу по созданию атомной бомбы в Манхэттенском проекте, а после участвовал и в разработке водородной бомбы. Он придумал термины «черная дыра» и «кротовые норы». Он воспитал плеяду талантливых учеников, сделавших замечательные открытия: Ричард Фейнман, Хью Эверетт, Яакоб Бекенштейн, Кип Торн и так далее.
