Инна Соболева - Принцессы немецкие – судьбы русские
В отличие от других, мимолетных, возлюбленных Александра Павловича, Нарышкина вела себя с его женой беспардонно: с невинной улыбкой сообщала императрице о своей очередной беременности. Елизавета Алексеевна жаловалась матери: «Какую голову нужно иметь, чтобы говорить мне об этом. Должна же она понимать, что мне известно, каким образом она забеременела».
Нарышкина родила императору троих детей. Впрочем, кто был их отцом, она и сама толком не знала. Две ее дочери умерли в младенчестве, третья, Софья, которую Александр горячо любил, – накануне восемнадцатилетия. Для него это был страшный удар. Поддержала его, как всегда, Елизавета. Сочувствие ее было неподдельно. А тем временем Мария Антоновна развлекалась с женихом только что умершей дочери, графом Андреем Петровичем Шуваловым.
Мария Антоновна вовсе не благоговела перед императором – жила, как хотела. Он долго прощал ее измены. Порвал с ней окончательно, только застав в постели в объятиях своего генерал-адъютанта Ожаровского. Сегодня уже мало кто знает, что звание это было почетнейшим, император жаловал его крайне редко, оно было несомненным свидетельством царской милости. Из 62 военачальников, награжденных за боевые действия в 1812-1815 годах редкой и почетной наградой – золотым оружием «За храбрость», только 13 человек были пожалованы званием генерал-адъютанта, те, кому особенно благоволил государь. Тем больнее для него было предательство. Но соперника он не наказал, зато с изменницей наконец расстался.
В придворных кругах считали, что этой связи, причинившей столько горя Елизавете Алексеевне, активно содействовала жена брата Марии Федоровны Мария Чарторийская. А уж кому хотела угодить пани Мария, ясно без объяснений. Хотя Мария Федоровна будто бы и сочувствовала невестке:
Она сама виновата. Она могла бы устранить эту связь и даже сейчас еще могла бы вернуть своего мужа, если бы захотела примениться к нему, а она сердилась на него, когда он приближался, чтобы поцеловать или приласкать ее… Конечно, она очень умна, но недостаток ее в том, что она очень непостоянна и холодна, как лед.
Слова эти со свойственной ему точностью записал Григорий Вилламов.
Не менее тщательно описывал он и все благодеяния императрицы-матери. Мария Федоровна действительно славилась благотворительностью. (Замечу для тех, кого раздражает все больше входящее в речевую практику неуместное использование искажающей смысл возвратной частицы «ся», что в данном случае возвратная форма глагола – не описка автора и не попытка следовать новым грамматическим течениям. Здесь возвратная форма глагола более чем уместна – «славилась» в исконном смысле означает «славила себя». Именно так и было.) О любой своей благотворительной акции вдовствующая императрица старалась оповестить публику с помощью всех существовавших тогда способов информации.
Но объективно в деле благотворительности Мария Федоровна действительно не знала себе равных. Когда Центральный Государственный исторический архив России находился еще в здании Сената и Синода, я видела в старинных шкафах впечатляющее количество документов фондов Ведомства учреждений императрицы Марии: 129 561 единица хранения! Самый большой – «Фонд IV отделения Собственной Е. И. В. канцелярии для управления учебными и благотворительными заведениями, находившимися ранее (1796-1828) в ведении императрицы Марии Федоровны», был образован после ее смерти и просуществовал до 1917 года. Документы подтверждают, что на деньги, завещанные Марией Федоровной, фонд до самой революции 1917 года содержал более 500 благотворительных и воспитательных заведений. Училище для глухонемых в Павловске, школа для слепых в Гатчине, больница на Литейном проспекте в Петербурге, с недавнего времени снова носящая имя своей основательницы, существуют до сих пор. Так что честь ей и хвала.
Правда, было одно любопытное обстоятельство: у сына своего, императора Александра Павловича, матушка ежегодно требовала на личные нужды миллион рублей. Это больше, чем составлял в начале XIX века бюджет столицы Российской империи. Такая сумма, по традиции, полагалась только царствующей императрице. Но попробовал бы Александр отказать матушке!
Миллиона с лихвой хватало и на содержание роскошного двора в Павловске, и на широкую благотворительность. Эти подробности, конечно же, не были известны тем, кому помогала вдовствующая императрица. Да и неважно им было, откуда благодетельница берет деньги. Но люди, близкие ко двору, знали об источнике благодеяний. И это мешало им искренне восхищаться щедростью Марии Федоровны. Понятно, что сказать об этом вслух было невозможно. Но Николай Михайлович Карамзин все-таки сказал, правда, в завуалированной форме: написал стихотворение, посвященное Елизавете Алексеевне.
Корона на главе, а в сердце добродетель;Пленяет ум душой, умом душе мила;В благотворителях ей только Бог свидетель;Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала.
Ее добрым делам, и правда, только Бог был свидетелем. Для нее, человека истинно православного, благотворительность напоказ была невозможна. Она отдавала не лишнее, а последнее, не чужое – свое. К делу благотворительности свекровь и невестка подходили с позиций принципиально разных, и это еще больше разделяло их, отдаляло друг от друга.
Когда началась война с Наполеоном, Елизавета отдала на нужды армии все свои драгоценности, все личные сбережения. Помогала увечным, семьям, потерявшим на войне кормильцев. В ЦГИА хранится и фонд канцелярии императрицы Елизаветы Алексеевны. По сравнению с фондом свекрови – крошечный: всего 51 единица хранения. Но это – не солидные, скрупулезные финансовые отчеты, как в фонде Марии Федоровны. Это личные просьбы о помощи, обращенные к женщине, на которую – последняя надежда: письма пострадавших во время войны 1812 года, во время наводнения 1824 года.
Фрейлина Софья Александровна Саблукова (в замужестве княгиня Мадатова), находившаяся при Елизавете Алексеевне последние 8 лет ее жизни, вспоминала:
Государыня отличалась замечательной самоотверженностью. Так, например, она постоянно отказывалась брать миллион дохода, который получают императрицы, довольствуясь 200 тысячами. Все 25 лет император уговаривал ее брать эти деньги, но она всегда отвечала, что Россия имеет много других расходов, и брала на туалет, приличный ее сану, всего 15 тысяч в год. Все остальное издерживалось ею исключительно на дела благотворительности в России и на учреждение воспитательных заведений, как-то: Дома трудолюбия (ныне Елизаветинский институт), Патриотического института, основанного для сирот воинов, убитых в Отечественную кампанию 1812 года.
«Императрица предстала передо мной как ангел-хранитель России… Ее чувства и мнения приобрели силу и жар в горниле благородных идей. Я была взволнована чем-то необъяснимым, шедшим не от величия, а от гармонии ее души», – вспоминала не склонная к лестным отзывам о современниках мадам де Сталь.
Биограф Елизаветы, великий князь Николай Михайлович (об этом незаурядном человеке я обязательно расскажу, когда придет время), имел доступ ко всем документам, какие сохранились с Александровских времен. Вот что он писал о том, какую роль играла тихая императрица во время Отечественной войны: «…дотоле забытая всеми, Елизавета Алексеевна явилась ангелом-хранителем всех страждущих, и имя ее стало сразу известно в России, где в самых разнообразных закоулках вспоминали о ней с благоговением. Елизавета показала, что могла стоять на высоте своего положения».
Действительно, о глубоком и искреннем – не показном – патриотизме царицы, о ее помощи раненым, потерявшим кормильцев, осиротевшим, лишенным крова в тяжкие для России годы узнала вся страна.
Кто из русских может забыть кроткую Елизавету, венценосную супругу Александра Благословенного? Кто из русских может вспоминать о ней без умиления и чувства душевной, искренней признательности? Эта добродетельная государыня, мать сирот и несчастных, употреблявшая все дни незабвенной жизни своей на утешение страждущих и находившая сладкую, единственную награду в тихом, ангельском сердце своем, – была для России как некий дар всевышней благодати.
Когда в 1995 году, через много лет после встречи с Семеном Степановичем Гейченко, я прочитала в «Российском архиве» «Заметки и дневники» современника Елизаветы Алексеевны Леонтия Васильевича Дубельта (отрывок из этих заметок я только что процитировала), мне многое стало ясно.
Вот, оказывается, что на самом деле значат слова:
И неподкупный голос мойБыл эхо русского народа.
Я-то продолжала считать эти строки констатацией факта даже после того, как, читая и перечитывая многие Пушкинские стихи, убедилась: то, что сказал мне Гейченко, – правда, Пушкин – действительно выразитель мыслей и чувств русского народа. Потом поняла: да, это так, но он выражает чувства народа не вообще, а по отношению к Елизавете. И я самоуверенно решила: он преувеличивает. Едва ли народ знал свою тихую императрицу. Оказалось, знал.
