Татьяна Иванова - Москва в жизни и творчестве М. Ю. Лермонтова
говорит он несколько мягче в следующем стихотворении.
Приехав в Петербург, Лермонтов прощается с Варенькой.
Прости! – мы не встретимся боле…
Он говорит ей:
Мгновение вместе мы были,Но вечность ничто перед ним:Все чувства мы вдруг истощили,Сожгли поцелуем одним;Прости! – не жалей безрассудно,О краткой любви не жалей: –Расстаться казалось нам трудно;– Но встретиться было б трудней! – [260]
В этом стихотворении Лермонтов предсказывает судьбу этой женщины, которой суждено было любить его всю жизнь:
Прости! – твое сердце на воле….Но счастья не сыщет в другом.
Оказавшись пророком относительно Вареньки, он заблуждался относительно себя.
Легко расставшись с Лопухиной, Лермонтов всю жизнь о ней тоскует.
Роман Лермонтова, относящийся к весне и лету 1832 года, имел для него огромное значение. Он долгие годы питал его лирику, дал содержание для его романа «Герой нашего времени» и поэмы «Демон». Сюжет любви Печорина и образ Веры из «Княжны Мери» непосредственно связаны с Лопухиной. Новая лирическая ситуация, создавшаяся весной 1832 года в Москве, даст материал для дальнейшего развития лирической темы поэмы «Демон».
Чувство, пробужденное в душе Лермонтова Варенькой, затрагивало лучшие струны его души и чем дальше, тем больше пускало корни в его сердце, заполняя его до краев. То же самое было и с героем Лермонтова – Жоржем Печориным: «Чудное дело! Он уехал с твердым намерением ее забыть, а вышло наоборот (что почти всегда и выходит в таких случаях)». Лермонтов делает психологический анализ чувств своего героя, которые в известной степени близки его собственным. Сверху он мелко надписывает: «Впрочем Печорин имел самый несчастный нрав: впечатления сначала легкие постепенно врезывались в его ум всё глубже и глубже, так что впоследствии эта любовь приобрела над его сердцем право давности, священнейшее из всех прав человечества»[261].
В Петербурге, через некоторое время после приезда, вдали от обеих своих героинь, Лермонтов сравнивает их друг с другом. В стихотворении, обращенном к Вареньке, он рисует ее портрет, отталкиваясь от портрета Наташи:
Она не гордой красотоюПрельщает юношей живых,Она не водит за собоюТолпу вздыхателей немых.И стан ее не стан богини,И грудь волною не встает,И в ней никто своей святыни,Припав к земле, не признает…
В этой первой части стихотворения изображена не столько Варенька, сколько сияющая своей гордой красотой, окруженная поклонниками Наташа Иванова, – картина, которую много раз мучительно наблюдал Лермонтов, и тема, которой он не раз касался в своих стихах.
Дальше, рядом с образом Наташи, впервые встает живой образ Вареньки:
Однако все ее движенья,Улыбки, речи и чертыТак полны жизни, вдохновенья,Так полны чудной простоты.Но голос душу проникаетКак вспоминанье лучших дней,И сердце любит и страдает,Почти стыдясь любви своей[262],
– вырывается наконец из-под пера Лермонтова первое подлинное признание в любви Лопухиной.
В одном из первых писем в Москву, написанном Софье Александровне Бахметевой, Лермонтов шлет привет всем своим друзьям в расчете на догадливость Софьи Александровны, которая передаст его привет Вареньке. Лермонтов делает прозрачный намек на Вареньку, имя которой не считает возможным называть. «У тетушек моих целую ручки, и прошу вас от меня отнести поклон всем моим Друзьям…» После слова «друзьям» – выразительное многоточие. За многоточием следует: «во втором разряде коих Achille, арап»[263]. Ахилл был слугой Лопухиных. Несколько лет спустя Лермонтов опишет его в поэме «Сашка». Он даст очень яркий портрет этого черного слуги, с которым у его героя Сашки своеобразная внутренняя связь и взаимное понимание. Арап исполняет все интимные поручения Сашки:
Проворный, хитрый, с смелою душой,Он жил у Саши как служебный гений,Домашний дух (по-русски домовой);Как Мефистофель, быстрый и послушный,Он исполнял безмолвно, равнодушно,Добро и зло.
Арап Лопухиных Ахилл был, вероятно, в какой-то мере замешан в роман Лермонтова с Варенькой. Этот «служебный гений», которого Лермонтов считает среди своих друзей, должен был не раз выполнять небольшие, но ответственные поручения. Поклон Ахиллу был своеобразным приветом Вареньке.
Предрассудки светского общества не позволяли Лермонтову писать молодой девушке, и после того, как чувство к ней овладевает его сердцем, он начинает засыпать письмами ее сестру.
Письма к Марии Александровне предназначались, в сущности, для ее младшей сестры. Их надо читать между строк.
2 сентября 1832 года Лермонтов писал: «Знаете ли, милый друг, как я стану писать к вам? Исподволь. Иной раз письмо продлится несколько дней: придет ли мне в голову какая мысль, я внесу ее в письмо; если что примечательное займет мой ум, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим?» – спрашивает он, конечно, не Марию Александровну, а ее младшую сестру, от которой он так ревниво оберегал свой внутренний мир, не желая делиться с ней ни своими страданиями, ни надеждами, ни мечтами. Теперь он обещает посылать ей письма-дневники, хочет, чтобы она знала каждую промелькнувшую в его сознании мысль, обещает засыпать ее письмами и стихами.
Всякая связь с Москвой, всякая встреча с приехавшими из Москвы приводят его в восторг: «…Москва моя родина, – пишет он, – и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал, и там же был слишком счастлив!». «Родился, „страдал“ и „слишком счастлив“ – подчеркнуто, все это имеет скрытый смысл, хорошо понятный Марии Александровне. Письмо, полное внутреннего трепета, Лермонтов заканчивает просьбой: „Р. S. Мне бы очень хотелось сделать вам небольшой вопрос, но не решаюсь написать. Коли догадаетесь, хорошо, я буду доволен; а нет – значит, если бы я и написал, вы не сумели бы на него ответить. Это такого рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит“»[264].
Мария Александровна удовлетворила просьбу Лермонтова, повидимому, не сразу и, получив от него упрек в недостатке понимания, пишет ему 3 октября: «Поверьте, я не утратила способности вас понимать, но что же вам сказать? Она хорошо себя чувствует, выглядит довольно веселой, вообще же, ее жизнь так однообразна, что многого о ней не скажешь: сегодня, как вчера. Я полагаю, что вы не огорчитесь, узнав, что она ведет такой образ жизни – ведь это охраняет ее от всякого искушения; что же касается меня, я пожелала бы ей немного рассеяться; как это можно, чтобы молодая особа слонялась из комнаты в комнату, к чему приведет такая жизнь? Только к тому, чтоб стать ничтожным созданием. Ну что? Разгадала ли я вас, этого ли удовольствия вы от меня ждали?»[265]
Письмо Лермонтова к Лопухиной, написанное после того, как он поступил в школу прапорщиков, полно волнения и тревоги.
Поступление в военную школу на два года отрывало его от Москвы и от Вареньки. Он умоляет Марию Александровну писать ему. Теперь это не простая любезность, а «благодеяние» и «подвиг человеколюбия»: «…между мною и милою Москвой, – пишет Лермонтов, – стоят непреодолимые преграды, и, кажется, судьба с каждым днем увеличивает их. …Теперь я более, чем когда-либо, буду нуждаться в ваших письмах; они доставят величайшее наслаждение в моем будущем заключении и послужат единственною связью между тем, что было, и тем, что будет; мое прошлое и будущее и теперь уже идут в разные стороны, и между ними барьер из двух печальных, тяжелых лет… Возьмите на себя этот скучный подвиг человеколюбия – И вы спасете мне жизнь»[266].
Из последующих писем ясно, что переписка шла очень оживленно в течение первого года. Но уже на второй год письма с обеих сторон становятся реже, хотя и не теряют прежней искренности и тепла. Так, летом 1833 года Лермонтов не писал два месяца, пока был в лагере, а перед тем долго не получал писем от Марии Александровны, и она на него за что-то сердилась. Во всяком случае прежние письма-дневники прекратились.
Лермонтов чувствует себя изменившимся и не знает, что будет с ним еще через год. «Узнаете ли вы меня, и захотите ли узнать? А я какую роль буду играть? Приятно ли будет это свидание для вас, или оно смутит нас обоих?»[267] – спрашивает он Марию Александровну в письме от 4 августа 1833 года, и не столько ее, сколько Вареньку.
