Виталий Смирнов - Загадки колдунов и властителей
Ни одна статистика не скажет точно, сколько наркоманов, число которых непрерывно умножается, живет на нашей планете, и сколько дверей открыто в мир, где царствует лавкраф-тианский властелин Хаоса Йог-Сотот, один из "изначальных". И детскими играми кажутся сборища напомаженных колдунов Лавэя и странные манипуляции домохозяек на кухнях у алтарей, купленных за 15 долларов в лавке колдовских принадлежностей. Они лишь ничтожно малая часть "темного братства" и, судя по всему, уже догадываются об этом. Именно этим объясняется почтение современных сатанистов к "мэтру черного жанра", тихому чудаку из Провиденса, всю жизнь избегавшего употреблять слова "сатана" и "дьявол".
Наиболее точно обрисовал ситуацию русский историк, философ и геополитик Александр Дугин: "Хаос уже здесь. Он вежлив и корректен в странных гипотезах "третьей научной революции". Он парадоксален и сух в постмодернистских социологических теориях. Он вызывает улыбку в рекламных роликах и фантастических сериалах. Он пикантен в "романах ужасов". Он банален в уфологических журналах. Он вызывает отвращение и брезгливость в противоестественных ритуалах современных сатанистов. Но истинный свой объем и истинный свой лик он пока скрывает. Лик этот страшен".
Предлагаемый вниманию читателей рассказ, — возможно, лучшая из коротких новелл Лавкрафта, наиболее полно отражающая представление писателя о месте человека в окружении враждебного Космоса.
Г.Ф. Лавкрафт
Музыка Эриха ЗаннаЯ с величайшим усердием просмотрел карты города, но так и не нашел на них улицы Де Осейль. Конечно, названия меняются, поэтому я пользовался не только новейшими картами. Напротив, я досконально изучил старые справочники и лично обследовал многие закоулки города, улицы которых напоминали ту, что я знал под названием улицы Де Осейль. Но, несмотря на все старания, я, к своему стыду, не могу найти дом, улицу или даже часть города, где я, студент-метафизик местного университета, слушал музыку Эриха Занна.
Я не удивляюсь своей короткой памяти, ибо мое физическое и душевное здоровье было сильно подорвано в ту пору, когда я жил на улице Де Осейль. Я даже не завел там ни одного знакомства. Но то, что я не могу отыскать это место, удивительно и загадочно: ведь я жил в получасе ходьбы от университета и улица была столь примечательной, что вряд ли я мог позабыть ее приметы. Но мне еще не повстречался ни один человек, бывавший на улице Де Осейль.
Эта улица находилась по другую сторону темной реки, окруженной кирпичными товарными складами со слепыми тусклыми окнами, с громоздким мостом из темного камня. Здесь всегда было туманно, словно дым соседних фабрик постоянно скрывал солнце. От реки исходили дурные запахи, каких я не припомню в других местах города. Они могли бы мне помочь в моих поисках, я тотчас уловил бы этот характерный смрад. За мостом брали начало узкие мощеные булыжником улицы с трамвайными рельсами, идущими на подъем — сначала плавный, а у начала улицы Де Осейль, — очень крутой.
Я нигде не видел улицы более узкой и крутой, чем Де Осейль. Она взбегала в гору и считалась пешеходной, потому что в нескольких местах приходилось подниматься вверх по лестнице, а в конце она упиралась в высокую, увитую плющом стену. Улица была вымощена булыжником, местами — каменными плитами, а кое-где проглядывала голая земля с едва пробивающейся буровато-зеленой растительностью. Дома — высокие, с островерхими крышами, невообразимо древние, шаткие, покосившиеся в разные стороны. В некоторых местах дома, стоявшие друг против друга и накренившиеся вперед, почти соприкасались посреди улицы, образуя что-то вроде арки, затеняя мостовую внизу. От дома к дому на другой стороне было переброшено несколько мостиков.
Но особенно впечатляли обитатели улицы. Сначала я заключил, что они молчаливые и замкнутые, а потом понял, что все они очень старые. Не знаю, почему я там поселился, наверное, был немного не в себе, когда туда переехал. Я жил во многих бедных кварталах, и меня всегда выселяли за неуплату ренты. И вот наконец оказался на улице Де Осейль, в полуразрушенном доме, где консьержем служил парализованный Бланд о. Это был третий дом с вершины холма и, пожалуй, самый высокий.
Моя комната была единственной жилой на пятом этаже почти пустого дома. В первый же вечер я услышал странную музыку, доносившуюся из мансарды под островерхой крышей, и на следующий день поинтересовался у старого Бландо, кто играет. Он сказан, что играет на виоле старый немец, глухой чудак. Судя по записи, его зовут Эрих Занн. По вечерам он играет в оркестре в дешевом театре. Бландо добавил, что Эрих Занн поселился в мансарде под самой крышей, потому что любит играть в поздние часы, вернувшись из театра. Окно в мансарде было единственным местом, откуда открывалась панорама за стеной, замыкающей улицу Де Осейль.
С тех пор я каждую ночь слышал игру Занна, и хотя она не давала мне спать, я был словно околдован ею. Меня не покидала уверенность, что я никогда раньше не слышал ни одной из мелодий, которые он играл. Хотя я и не был тонким знатоком и ценителем музыки, я заключил, что Занн — композитор, наделенный редким даром. Чем больше я его слушал, тем больше меня зачаровывала его музыка. Через неделю я решил познакомиться с музыкантом.
Однажды поздним вечером, когда Занн возвращался с работы, я перехватил его в коридоре и сказал, что хотел бы с ним познакомиться и побывать у него в мансарде, когда он будет играть. У Занна, маленького, худого, согбенного, в потертом костюме, было насмешливое лицо сатира, голубые глаза и почти лысая голова. Мое обращение, казалось, его сначала рассердило и испугало. Но в конце концов несомненное дружелюбие смягчило старика, и он нехотя сделен мне знак следовать за ним по темной шаткой чердачной лестнице. Его комната, одна из двух мансард, притулившихся под крышей, выходила на запад, к высокой стене в верхней части улицы. Просторная комната казалась на вид еще больше: она была очень пустой и запущенной. Узкая железная кровать, грязный умывальник, большой книжный шкаф, железная подставка для нот, шаткий некрашеный стол и три старомодных стула составляли всю меблировку. На полу в беспорядке валялись кипы нотных листов. Дощатые стены комнаты, судя по всему, никогда не штукатурили. Пыль, лежавшая повсюду толстым слоем, и паутина усиливали общее впечатление запущенности и заброшенности. Вероятно, прекрасный мир Эриха Занна находился далеко отсюда, в космосе воображения.
Движением руки глухой старик предложил мне сесть и, закрыв дверь на деревянный засов, зажег вторую свечу Потом он достал из побитого молью футляра виолу и уселся на самый устойчивый из шатких стульев. Он не поинтересовался, что бы я хотел услышать, и принялся играть по памяти. Я зачарованно больше часа слушал незнакомые мелодии, видимо его собственного сочинения. Лишь опытный музыкант смог бы определить их суть. Они немного напоминали фуги с повторяющимися пленительными пассажами, но я сразу отметил, что в них отсутствовала таинственность, свойственная той музыке, которую я слышал раньше в одиночестве в своей комнате.
Те памятные мелодии преследовали меня, и я часто напевал или насвистывал их, слегка перевирая. Когда скрипач положил наконец смычок, я спросил, не сыграет ли он одну из них. При этой просьбе на сморщенном лице старого сатира безмятежность, с которой он играл, сменилась странным выражением гнева и страха. Я принялся было уговаривать скрипача, считая его реакцию причудой старческого возраста. Я даже попытался пробудить его диковинную фантазию, насвистывая мелодии, услышанные накануне. Но уговоры пришлось тотчас прекратитъ: когда глухой старик узнал свою мелодию, его лицо дико исказилось, и костлявая рука потянулась к моему рту с явным желанием немедленно прекратить неумелое грубое подражание. При этом он, к моему удивлению, бросил встревоженный взгляд в сторону единственного занавешенного окна, будто боялся появления оттуда незваного гостя. Мне его выходка показалась нелепой вдвойне: мансарда, возвышавшаяся над крышами соседних домов, была практически недоступна. По словам Бландо, на этой взбегающей в гору улице лишь из окна мансарды Занна можно было заглянуть поверх стены.
Опасливый взгляд старика напомнил мне эти слова, и у меня возникло искушение увидеть широкую, захватывающую дух панораму — залитые лунным светом крыши, огни города у подножия горы — то, что из всех обитателей улицы мог увидеть лишь похожий на краба музыкант. Я шагнул к окну и раздвинул бы неописуемо грязные шторы, если бы глухой старик не проявил еще большего гнева и испуга. На сей раз он нервозно кивнул головой в сторону двери, а потом, вцепившись в меня обеими руками, попытался силой подтолкнуть к ней. Обозлившись на хозяина, я резко велел ему отпустить меня, добавив, что и сам уйду. Старик увидел негодование и вызов на моем лице и слегка разжал пальцы. Казалось, он немного поостыл. Потом он снова схватил меня за руки, но на сей раз вполне дружелюбно, и подтолкнул к стулу. Сам он подошел к заваленному бумагами столику и принялся что-то писать карандашом по-французски, напряженно, как все иностранцы.