Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории
Между тем Толстову сразу бросилось в глаза, что отрывок перечисляет ряд собственных имен: Кара-Джурин-Турк, Шири-Кишвар, Абруй. Почему не попробовать отыскать эти имена еще в каких-нибудь источниках? Ведь, в случае удачи, тогда по меньшей мере появилась бы возможность сличить разные материалы! И вряд ли оказалось бы так, что ни один из них не помог бы лучше разобраться в других. Толстов находил, что легенда, столь отчетливо делящая общество на богатеев-купцов и нищих, на знатных дихканов и бедноту (пусть она даже только легенда!), вообще стоит того, чтобы не пожалеть на нее времени!
Снова и снова он наталкивался на равнодушие буржуазной историографии ко всему, что хоть как-то могло осветить борьбу угнетенных масс против своих угнетателей.
Поиски пришлось направить прежде всего в китайские хроники — в летописи Суйской и Танской династий. Цари этих династий имели связи с тюркским каганатом — государственным образованием кочевых тюркских племен, с их вождями — каганами этого союза; а ведь отрывок прямо говорил о вмешательстве «царя турок».
Но возникла большая трудность: дело в том, что китайцы писали свои хроники иероглифами, а не фонетическими письменами, и в результате личные имена оказывались переложенными на китайский так, что чаще всего трудно было даже догадаться, о каком имени идет речь.
Возьмем, например, «Кара» из имени Кара-Джурин-Турк. «Кара» по-тюркски — «черный», и потому могло быть переведено иероглифом, обозначающим «черный» (читается «хей»), или же, с одинаковым успехом, таким иероглифом, который только по звучанию приближается к «кара», а к «хей» не имеет никакого отношения. Могли также разбить «кара» на два слога и «ка» и «ра» переводить по отдельности, причем предугадать, как же все-таки было переведено «Кара» на самом деле, не представлялось никакой возможности.
Оставалось только одно: упорно заняться изучением китайского, чтобы прочесть хроники, где упоминались все эти имена. Правда, и это не давало окончательной гарантии успеха…
Затем в ходе исследования выяснилось, что, кроме китайских хроник, надо еще привлечь источники на языках арабском, персидском, тюркском, английском, немецком, французском (не считая, конечно, русского), орхонское письмо и многое-многое другое. Со всем этим было, однако, проще: эти языки Толстов знал и ранее.
И в результате Кара-Джурин-Турк раскрыл-таки свое лицо! Китайские хроники называли его Ше-ху Чу-ло-хеу. Абруя они именовали Або-каганом. А Шири-Кишвар оказался известен арабским историкам как Ертегин.
Что это давало? Очень многое! Во-первых, точную дату события, о котором рассказывала «легенда», сообщаемая Нершахи — Нишабури: Ше-ху Чу-ло-хеу (он же Кара-Джурин-Турк) правил в качестве общетюркского кагана в 587–588 гг. Получив в руки благодаря точной дате значительно возросшее число исторических сведений, стало легче составить общую картину тирании Абруя: подробнее выяснить, кто такой был сам Абруй, а также — под какими лозунгами он выступал и что за ними крылось.
Правда, исторические сведения о шестом веке, на которые Толстов получил теперь возможность опереться хотя бы как на подсобные, также были не слишком обильны и, что еще хуже, чрезвычайно неопределенны. Ну, скажем, были сведения, что Абруй как будто принял на себя титул, который за сто лет до него носили правители эфталитов, или «белых гуннов»[10], как называли их другие народы. Вместе с тем были сведения, что эфталитских царей настойчиво обвиняли в разврате — в том, что они, не признавая патриархального брака, позволяют себе бесчестить чужих жен и не считают это за грех.
Имело ли принятие на себя Абруем титула эфталитских царей связь и с такими их поступками? А если имело, то что оно означало? И действительно ли эфталитские правители развратничали? Или под их «развратом» крылось что-то иное? Что именно?
Исследование, которое вел Толстов, было под стать учебе костоправов в старину: им давали разбитый в мешке глиняный горшок, а они должны были составить его снова, причем через ткань мешка.
Толстов «составил горшок» — картина социальных отношений в Бухаре всё-таки вырисовалась! И оказалась следующей.
Бухара была типичным для своего времени городом Средней Азии, то есть центром ремесленного производства, удовлетворявшим нужду кочевников, обитавших за пределами городов, в металлическом оружии, предметах роскоши и т. д. Приезжали ли кочевники сюда мирно — через открытые ворота крепостных стен для продажи скота и покупки товаров — или ломились грабителями в замкнутые ворота, все равно они имели дело с городами постоянно.
Город был также центром торговым: он выставлял на рынок изделия ремесленников, земледельческую продукцию, которой не было у кочевников, привозные товары.
Город был укрепленной цитаделью — как раз в силу того, что его степные соседи не пренебрегали и такой эффективной, на их взгляд, формой связи с городом, как вооруженные набеги.
Он был центром политическим — центром прилегающей к нему земледельческой округи, ограниченной пределами оазиса и также нередко огражденной от пустыни кольцом стен.
Наконец, он был центром религиозным — местонахождением храма и местопребыванием царя, которого повсеместно титуловали богом. В личности царя настолько олицетворяли общее благосостояние города, что ему кое-где не разрешали даже обстригать волосы: боялись, что в этом случае и государство чего-нибудь лишится!
Несмотря, впрочем, на обоготворение царей, советы, состоявшие из глав аристократических фамилий города, сильно ограничивали их власть. Корни такого совета явственно уходят из рабовладельческого города-государства в старину, при которой еще не было классовых различий и государственности, — к совету стариков племени…
В этом независимом городе-государстве, «в кольце городских стен, вокруг… укрепленного дворца городского царя и базара, на обширном, пересеченном оросительными каналами пространстве были раскинуты укрепленные усадьбы больших семей патрициата города (дихканов и купцов). Вокруг них в свою очередь группируются жилища рабов и клиентов… Важнейшим составным элементом городского комплекса являются буддийские, зороастрийские или манихейские храмы и монастыри»[11].
А каковы были взаимоотношения за стенами укрепленных усадеб, каковы были отношения дихкана с рабами и клиентами?
Дихкан «сочетал в себе рабовладельца и родоплеменного вождя». Глава большой патриархальной семьи — кедхуда (кед — дом), он пользовался в нем деспотической властью. Кед включал в себя, помимо жен и наложниц с их потомством, также и всех других домочадцев, в том числе рабов и неполноправных, лично зависимых от главы дома кедиверов. Это был социальный коллектив, весьма близкий ранней римской «фамилии» («фамулюс» — домашний раб). «Фамилия», как отмечает Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», на первых порах обозначала даже не семью, а «совокупность принадлежащих одному человеку рабов». Лишь затем в обиход римлян вошло слово «фамилия» «для обозначения нового общественного организма, глава которого был господином жены и детей и некоторого числа рабов в силу римской отцовской власти, располагая по отношению к ним правом жизни и смерти».
Кед представлял собою чрезвычайно похожий на это социальный организм — «социальный коллектив, заселяющий единый комплекс построек, семейную домовую общину». В понятие кеда, «кроме собственного жилища главы дома, входили жилища его женатых сыновей и других родственников, хозяйственные постройки и т. п., причем все эти постройки находились внутри общей стены… «Кедиверами» бухар-худата и других аристократов Бухары… стала большая часть бедняков оазиса после подавления движения Абруя. Следовательно, перед нами особая категория людей, включаемых в состав «кеда», но не являющихся родственниками «кедхуда» — главы обитающей в ней патриархальной фамилии — и зависимых от него. Наиболее точным поэтому является перевод термина «кедивер» словом «клиент»[12].
Власть аристократии опиралась «на отряды вооруженных рабов… и привилегированное конное ополчение аристократической молодежи»[13].
Куда ни обратить взор в этом городе-государстве, всюду мы видим рабов или превращающихся в рабов свободных общинников.
Правда, рабы обитают вместе с семейством своих дихканов, и это, как и многое другое (как наличие хотя бы того же городского совета глав аристократических фамилий), свидетельствует о силе пережитков родоплеменного строя. Но сути дела это не меняет: они остаются рабами, ибо все, что изготовляют их руки, принадлежит не им, а владельцам рабов. В этих среднеазиатских городах до арабского завоевания нет, например, никаких следов отдельных кварталов ремесленников. И это говорит все о том же: о широком применении рабского труда, о том, что ремесленник был рабом и своего отдельного дома не имел, — сколько было усадеб дихканов, столько было в общем и ремесленных мастерских.
