Питер Хизер - Великие завоевания варваров
Второе очевидное объяснение более быстрого развития славянской Европы – влияние новых военных технологий последних двух веков тысячелетия (прежде всего рыцарей в броне и замков), которые изрядно облегчили жизнь правителям, сумевшим установить контроль над всеми источниками обогащения, помогая им устрашить потенциальных противников. Несмотря на то что контроль новых государств над периферийными территориями был нестабильным, власть, которую они осуществляли в центральных землях, поражает (и пугает). Жесткий контроль и сила, стоявшие за разрушением старых племенных укреплений и возведением на их месте новых династических (как в Богемии, так и в Польше), очевидны по археологическим находкам последних лет. Династическая власть стоит и за переселением покоренных народов в центральные регионы новых государств, и в их экономической организации, теперь проиллюстрированной археологическими свидетельствами и ранними документами, сохранившимися до наших дней.
Природа и общее значение этих процессов развития не может быть яснее, и их последствия неисчислимы. Самым важным является, пожалуй, первое появление Европы как единого образования. К X веку сети экономических, политических и культурных контактов протянулись по всей территории от Атлантики до Волги, от Балтики к Средиземноморью. Ранее фрагментированные земли с крайне неравномерным уровнем развития, изолированные от более цивилизованных регионов в начале тысячелетия, теперь превратились в зону, объединенную разными уровнями взаимодействия. Европа стала новым образованием не в географическом, но общечеловеческом плане, и к 1000 году взаимодействие между сообществами от Атлантики до Волги впервые оказалось достаточно тесным, чтобы за этим термином появилось реальное значение. Торговые пути, религиозная культура, способы правления, даже модели ведения сельского хозяйства – все это создало заметную общность между разными народами Европы к концу тысячелетия.
Однако для данного исследования процессы развития интересны именно той ролью, которую они сыграли в устранении условий, порождавших масштабные, часто хищнические формы миграции – будь то в виде концентрированных волн переселения народов либо более обычных потоков с нарастающей мощностью, которые периодически действовали в Европе 1-го тысячелетия. Неравенство в развитии разных народов и регионов по-прежнему сказывалось, но не проявлялось так остро, как раньше. Новые торговые системы в сочетании с более широкой сельскохозяйственной экспансией (последняя к концу периода была далека от завершения) означали, что политически организованные институты власти в Центральной и Восточной Европе теперь могли получать немалые доходы в собственных регионах. Сельскохозяйственные и иные экономические достижения также означали, что народы все больше укреплялись в определенных географических зонах, как минимум в своих центральных территориях.
В результате позитивные стимулы, периодически подталкивавшие большие группы к массовой миграции, были устранены или как минимум изменены. Миграция никогда не была легким или предпочтительным вариантом решения проблем в Европе 1-го тысячелетия, скорее стратегией, которую порой применяли, когда потенциальные преимущества стоили долгих переходов в частично знакомую местность без каких-либо гарантий успеха. Как только социальные элиты смогли обогащаться без необходимости перемещаться куда-либо, они перестали прибегать к этой стратегии. И разумеется, чем реже они к ней прибегали, тем ниже была вероятность такого решения, поскольку укоренившаяся привычка к миграции ослабевала в них самих и в подвластных им народах, ведь более эффективные земледельческие технологии порождали более стабильные методы возделывания почвы. И элита, и другие классы населения варварской Европы укрепились на своих территориях и вряд ли стали бы прибегать к миграции даже пред лицом серьезного стимула, который в других обстоятельствах вынудил бы их сменить место обитания.
Это, на мой взгляд, основное объяснение проблемы, с которой началась эта глава. В то время как готы и другие германцы (хотя, разумеется, не все) отреагировали на угрозу со стороны гуннов (как и славяне на приход аваров) попыткой обрести новый дом в других землях, появление кочевых мадьяр на Альфёльде не вызвало новой волны миграций. Действия, природа и судьба Моравского государства являются идеальным примером этого отличия. Вместо того чтобы бежать прочь, моравы остались и боролись с мадьярами, как и армии Франкской империи. Они проиграли (что не раз случалось и с их франкскими товарищами), но тот факт, что моравы никуда не ушли, говорит о том, что они прочно обосновались в своих землях, и о совершенно иной природе политической силы в варварской Европе, развившейся к концу 1-го тысячелетия. Ранее ограниченные сельскохозяйственные технологии приводили к общей местной мобильности, а заметное неравенство в уровне благосостояния и развития подталкивало наиболее предприимчивых варваров пуститься на поиски более привлекательного места, как правило поближе к имперским богатствам. Однако моравы строили замки и церкви из камня, благодаря средствам, получаемым от более эффективного ведения сельского хозяйства и широким сетям обмена. Вложив столько денег и сил в свои земли, они бы не смогли с легкостью все бросить и уйти. То же самое верно и для других новых династий конца 1-го тысячелетия. Все они успели куда обстоятельнее обосноваться на конкретных территориях, чем более ранние народы, – благодаря развивающемуся сельскому хозяйству и торговым сетям, давшим им другие способы обогащения вдали от имперских границ. В целом процессы развития устранили резкое неравенство, которое прежде делало массовую миграцию в глазах европейских варваров вполне приемлемым и здравым способом поправить свои дела. Но держащиеся за свои территории жители Центральной и Восточной Европы считали иначе.
Но разумеется, это не означало, что миграции пришел конец. Некоторые люди вечно пребывают в движении, надеясь обрести благополучие или улучшить условия своей жизни, и в европейской истории начиная с X века по-прежнему периодически происходили случаи массовой миграции. Однако с конца 1-го тысячелетия средневековая миграция, как правило, принимала одну из двух характерных форм. С одной стороны, мы видим переселение элит, преимущественно рыцарей. Нормандское завоевание – наиболее масштабный и успешный пример данного явления. Гораздо чаще встречались отряды в 100–200 хорошо вооруженных воинов, надеющихся урвать себе маленькое княжество, сместив местную элиту и/или установив свои права на экономическую поддержку со стороны несвободных классов. Продуктивное прикрепление крестьянства к земле и применение новых военных технологий были ключевыми факторами, придавшими миграционным процессам именно такую форму. Замки и доспехи позволяли установить господство в небольшой области благодаря тому, что часть людей фактически не могла оттуда уйти. Другая распространенная форма миграции – намеренный наем крестьян для работы на земле, когда лорды предлагали выгодные условия аренды и привлекали посредников, проводящих целые кампании. И здесь опять-таки сыграли свою роль новые модели развития, поскольку дополнительная продуктивность сельского хозяйства при использовании новых технологий возделывания почвы, появившихся в конце 1-го тысячелетия, создала потребность в дополнительном наборе рабочей силы, чтобы максимизировать прибыль с земли. Славянские государства прошли долгий путь, но все-таки по-прежнему отставали от Западной и Южной Европы по уровням экономического развития. Поэтому они стали основными клиентами посредников при наборе крестьян в более развитых странах Европы, где высокая плотность населения не давала крестьянам возможность получить больше земли на хороших условиях. В результате сотни тысяч крестьян из Западно-Центральной Европы шли на восток, привлеченные возможностью получить участок на куда лучших условиях, чем дома, и славянизация большой части бывшей германской Европы, имевшая место в раннем Средневековье, в каком-то смысле пошла в обратном направлении благодаря притоку германоязычных крестьян[703].
Третий закон Ньютона для империй?
Обе эти поздние средневековые формы миграции хорошо описаны в научных источниках, поскольку функционировали они в эпоху распространения грамотности в большей части Европы, а потому их роль в европейской истории нельзя оспорить, в отличие от более ранних миграционных процессов 1-го тысячелетия. Однако сохранение этих различных форм в более позднюю эпоху не расходится с общей идеей этой книги: что масштабная хищническая миграция, в которой участвовали представители разных социальных классов (в отличие от рыцарской экспансии), сыграла важнейшую роль в формировании Европы 1-го тысячелетия. Более поздние миграционные формы соответствовали экономическим и политическим условиям, сложившимся к высокому Средневековью. Массовый хищнический миграционный поток, проанализированный в этой книге, – когда в одну большую группу входили и крестьяне, и элита, которые в дальнейшем переселялись по отдельности, – точно так же соответствовал своему времени и месту. В 1-м тысячелетии крайне разные уровни развития сочетались с отсутствием привязки людей к земле и сравнительно низкой продуктивностью сельского хозяйства. Это означало, что экономика варварской Европы могла поддерживать лишь незначительное количество профессиональных воинов, поэтому сильному и честолюбивому лидеру было необходимо собрать крупный (а значит, включавший разных по положению людей) отряд, с помощью которого можно было бы захватить и удержать прибыльные регионы на окраинах более развитой имперской Европы. Это, в свою очередь, создало формы миграции, отличающиеся от тех, которые встречались в высоком Средневековье, и от тех, которые мы наблюдаем в современном мире. Миграция в 1-м тысячелетии выглядит так не потому, что наши источники искажали реальную картину из-за неких культурных стереотипов, а потому, что исторические условия отличались от более поздних. Однако тогдашние ее типы соответствуют основным принципам современной миграции: выбор направления и формы миграционной единицы преимущественно определялись основными моделями развития.
