Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
Моложавый, спортивного вида, легкий на подъем, но с малоподвижным, «помятым» лицом «стареющей капризной кинозвезды», «перезрелого юноши». Настроение в течение визита врача непрерывно меняется: встретил врача колко, недоброжелательно, со смешком обыграл его вступительную фразу, был какое-то время демонстративно, до грубости, сух, затем — напротив, нарочито внимателен, но одновременно важен и чопорен — все это вне связи с ходом разговора, с рисовкой, постоянным актерством при ежеминутно и самопроизвольно меняющейся мимике. Пожаловался на то, что сын относится к нему неуважительно, что психология молодых людей — брать все от жизни и от родителей: сделался, говоря это, удручен и беспомощен, но и это быстро и так же не оставляя следов сменилось новым настроением (С).
Мать:
Набл.36. Женщина 43 лет, русская, с высшим образованием, инженер. Страдает артериальной гипертонией. Какой была прежде, сведений нет, но в последние годы пассивна и подчиняема в семейной жизни: сохраняя видимость мира, во всем уступает мужу и сыну, позволяет им вести себя «как им вздумается», не в состоянии бороться с обоими, хотя недовольна происходящим и своим бесправным положением в этом шизоидном «семейном треугольнике».
Отвлечемся от истории ее жизни — она не столь интересна, как впечатление от общения с нею, которое мы попытаемся передать читателю. Эта женщина запомнилась своей манерой отвечать или, вернее, не отвечать на вопросы доктора. Поведение это тем более бросалось в глаза, что стояло в разительном контрасте с ее внешностью. Это была высокая, статная, красивая женщина, которой вовсе «не шла» бессловесная и ущербная манера отмалчиваться. Рассказывала она о себе и своей семье скудно, кратко, как бы помимо воли, пропуская многие вопросы «мимо ушей»: словно была занята предыдущими и переключение на новые было ей неприятно и утомительно и она теряла последнее желание разговаривать. Сведения из нее надо было «вытягивать», она словно не слышала многих вопросов врача, хотя они до нее безусловно доходили: она незаметно прислушивалась к ним и всякий раз слегка насупливалась. Муж и сын относились к ней свысока и потребительски — она не отвечала на их бестактности, но про себя молча и болезненно на них «реагировала», о чем недвусмысленно дала понять доктору (С).
Нежелание разговаривать с врачом встречалось не у одних шизоидов, но у других оно сочеталось не с молчаливостью, а напротив — временным и нарочитым оживлением разговора. В таких случаях искали и легко находили способ свернуть беседу, уйти от нее, сослаться на занятость, представить дело по возможности благопристойным образом: в общении с врачом тогда блюли некоторые приличия. Только у шизоидов нежелание вести разговор сочеталось с особого рода молчаливостью, которая производила впечатление речевых задержек, тягучего замедления, «стаза мыслей» — особенно при настоянии на продолжении разговора: речевой поток, и без того изначально скудный, здесь словно перекрывался наглухо каким-то вентилем. Характерно также, что в подобных случаях не прослеживалось «логики поведения»: уходя от разговора, эти люди не оставляли его физически, но оставались сидеть в прежней позе, с недовольным выражением лица, продолжая некое половинчатое, полное неясностей и недомолвок общение и собеседование. Психопатологически в таких случаях можно было думать о вялой, подспудной, инертной, пассивной субдепрессии с «дрейфом по жизни» или (эти состояния не всегда наглядно отличимы одно от другого) субкататонического оппозиционизма и негативичности со свойственными последним речевыми и волевыми задержками. Наконец, их сын:
Набл.37. Юноша 21 года, сын описанных выше. Был с детства подвижным, вспыльчивым, капризным. Учился неровно, но до 13–14 лет подчинялся общепринятым требованиям — с этого же времени «гроза школы и двора», «первый хулиган», жестокий и властный организатор шайки во дворе, где всех держит в повиновении; с того же времени беспорядочные половые связи, в которых склонен к насилию. Экзамены сдавал и, несмотря на конфликты в школе, из класса в класс переходил: учителя тоже его побаивались. На учете в милиции. Сейчас в армии и, видимо, симулирует гипертоническую болезнь. Приехал в Москву на побывку (самовольно?).
Производит впечатление «глубоко измененного»: медлителен, торпиден, с замедленными, вязковатыми движениями; холоден и враждебен на вид, с постоянно недовольной, настороженной и временами — агрессивной миной; отвечает односложно, не на все вопросы, часто — демагогично, со скрытой иронией и явным лицемерием; интереса к беседе не проявляет. В общении с родителями в присутствии врача столь же холоден, неуважителен, держится без сыновней дистанции (С).
Отец (позволим себе повториться) — едва ли не единственное лицо выборки, кого можно было отнести к «характерным истерикам», хотя содержание «истерии» в данном случае (как и в других тоже) нуждается в дальнейшей расшифровке, поскольку сама по себе истерия — понятие, как известно, сборное, производное и симптоматическое, «фасадное».
То, что называют истерией характера, на поверку и при первом приближении к истине почти всегда оборачивается эпилептоидией лиц с задержкой эмоционального развития — эпилептоидией инфантильных. Поскольку инфантилизм обычно (всегда?) сопровождается тимопатическим синдромом с аффективной лабильностью, такая истерия представляет собой как бы сочетание из эмоциональной неустойчивости, детской незрелости психики и вполне эпилептоидных по своей природе притязаний на обладание людьми, вещами, властью, влиянием, вниманием и пр. Все это присутствует у главы нашего семейства и до сих пор во многом определяло его психическое лицо и житейское поведение. Но у него угадывается и иное, шизоидное, «ядро» психики, становящееся очевидным со второй половины жизни и вытесняющее на второй план другие «составляющие» его многослойно-трудного характера.
Шизоидия проглядывает здесь, в частности, в его пожизненной приверженности кружку вечно юных и вечно модных «молодых людей», в его представлении не знающих физического и душевного старения. Шизоидность проявляется обычно нарастающим одиночеством, аутистической изоляцией человека в обществе, но может — и особого рода кружковщиной, основанной на общности или однонаправленности культурных, эстетических, мировоззренческих и пр. интересов (отличаясь в этом от обыденной ограниченности и избирательности общения: служебной, профессиональной и пр.). В подобных кружках люди воспринимаются в первую очередь не как живые лица, а как носители определенных культурных качеств и ценностей: здесь тоже наблюдается поворот от действительности к ее «культурному» отражению и опосредованию, далеко идущее «переключение» с реальности на умозрительный мир образов, идей, схем, оценок — все более отворачивающееся от жизни по мере усиления основной шизоидной «аберрации». Такая «кампанейщина» характерна, правда, не столько Для «чистой» шизоидии, носители которой обычно самодостаточны, одиноки и пассивны в общении, сколько смешанным, более сложным ее формам, где прослеживаются последовательно: инфантильная, эпилептоидная и шизоидная фазы и где свойственные «иным» состояниям черты все более искажаются и деградируют в преимущественно шизоидную стадию психопатического развития.
Шизоидная природа явления высвечивает здесь и в характере «дурной бесконечности» подобных приятельских отношений и привязанностей. Людям свойственно, входя в новый возраст, менять образ жизни и круг общения. Им Дороги прежние друзья, они охотно встречаются с ними и вспоминают прошлое, но на следующий день их обычно не тянет свидеться с ними снова: воспоминания от этого блекнут, а они в таких случаях всего дороже — «дороги как память». Упрямая приверженность компании юношеского возраста, особенно основанной на коллективном оппозиционизме и снобизме, необычна и привлекает к себе внимание. Речь в таких случаях почти всегда идет о болезненной ограниченности и замкнутости общения, о его идейной и культурной «запрограммированности», о несостоятельности в установлении обычных и необходимых житейских связей: отец и сам говорит, что ему все труднее даются рядовые житейские знакомства и взаимоотношения. Параллельно этому «идейному» предпочтению в общении через всю жизнь этого человека путеводной нитью проходит стремление устроить свое существование по определенному эстетическому, светскому, спортивному образцу: эта идея носит у него характер эстетической сверхценности и поведенческой доминанты и, при всей своей психологической и социальной понятности, производит в конце концов на окружающих (близких в особенности) впечатление чего-то неуместного, анахроничного, искусственного.
Шизоидия, как известно, может участвовать в формировании «истерии» и на самых ранних этапах ее развития. Одно дело — когда ребенок, стуча ногами, требует, чтобы ему купили игрушку или сладкое; другое — когда малолетний «истерик», действуя, как правило, много тоньше и изобретательнее, добивается общего внимания и признания в элементарных актах общения. В этом уже чувствуется некий изначальный коммуникативный дефект: возможно, таким детям для установления даже элементарных «контактов» (или для них в особенности) требуется особенный чувственный накал, основанный на эпилептоидных полярных аффектах доминирования-подчинения: без него простые житейские связи не устанавливаются, не «принимаются» психикой, уже закрытой для обыденного общения — в особенности со сверстниками. С течением времени, по достижении 40-летнего рубежа, коммуникативная несостоятельность отца делается очевидной. На первый план в его повседневной жизни выходят черты вынужденного «постояльчества»: изоляция, растерянная беспомощность в собственном доме, болезненно осознаваемая им самим — не в отношениях с женой, где им по-прежнему движет бесчувственный и деспотический эгоизм, потребность в моральном (изначально — сексуальном?) подавлении, но более всего — с сыном, отношения с которым вполне характерны для шизоидных семей, где домашние роли теряют родственную специфику и где родители и дети ведут себя то как приятели, то как враги, то как случайные знакомые, волею судеб оказавшиеся под одной крышей.
