Живём ли мы свой век - Углов Федор Григорьевич
И тут жизнь уготовила ему первый удар. Картины его хотя и отличались ярким колоритом, но были лишены самобытности. Академик, известный художник, о них сказал: «Есть некоторое сходство с оригиналом, но решение риторично, прямолинейно; автор подсознательно копирует с известных полотен...»
Сойкину было отказано как раз в том, о чём пространно, не жалея эпитетов, писал в журнале Павел Богданов.
Виктор не помнил, как упаковал картины и вышел из института. Жить ему не хотелось.
Дома друзьям-художникам не мог признаться в провале. Сказал: «Буду учиться».
На завод не пошёл, но его снова пригласили в партком. Тут тоже врал, но... осторожнее: «Не очень-то я там преуспел, но... буду учиться». — «Хорошо! — сказал секретарь. — Учись на здоровье, да помни: ты металлург, марку завода держи крепко. А теперь вот что: завод решил приобрести три твои картины — те, что были в журнале. Ты как?..» — «Я что ж, пожалуйста, да только денег мне не надо». — «Ну нет! — поднялся из-за стола секретарь. — Ты теперь студент, мать у тебя на иждивении — деньги мы заплатим. И хорошие. Тут тебе заодно и материальная поддержка от нас». — «Спасибо вам за заботу, да только нехорошо как-то... сам из рабочих и вам же, родному заводу, продавать... Давайте так — две картины покупайте, а одну, «Дмитрий Донской», подарю своему цеху в красный уголок...» — «Отлично! — протянул руку секретарь. — Картины отнеси во Дворец культуры, а деньги получишь в кассе».
Жизнь снова улыбнулась молодому художнику. Правда, Павел Богданов сказал: «Надо бы все картины подарить заводу». — «Хорошо тебе рыцарство проявлять! — вспылил Сойкин. — У тебя всё есть, и жизнь прожита!..» Сказал и осекся. Краем глаза видел, как помрачнел товарищ. Богданов не стал спорить, но Виктор на всю жизнь запомнил его взгляд — суровый, презрительный и осуждающий...
Сойкин работал как одержимый, хотел всем доказать, что художник он настоящий, оригинальный. Две его новые работы демонстрировались на Всесоюзной художественной выставке. О нём заговорили в прессе. Повезло и с учебой, он поступил в Строгановское училище, одно из старейших в Москве. А через три года новая радость: его приняли в Союз профессиональных художников. В минуту, когда Виктора поздравляли с этим событием, кто-то из художников некстати сообщил: «Павла Богданова ночью увезла «Скорая помощь». С ним случился гипертонический криз». Первой мыслью Сойкина было: «Пойду в больницу!» Но подумал и решил: «Не сегодня. Вечером друзья соберутся, отметим вступление... Потом как-нибудь».
Подошла очередь на кооперативную квартиру. Начались хлопоты с приобретением мебели, новосельем. Как-то незаметно пристал к нему и не отступал ни на щаг Роман Шесталов — художник-баталист из местного отделения Союза художников. С первой встречи он стал внушать: «Ты молодой, из рабочих, тебя надо всячески выдвигать и помогать в первую очередь. В новом доме, что строится на холмистом берегу реки, будет мастерская для художника. Ты сейчас в моде, проси. Дадут непременно». Шесталов доводился родственником председателю горсовета, обещал содействовать.
На собрании художников друг предложил Сойкина в состав правления. А на первом заседании правления выступил с горячей речью: «Богданов, наш председатель, болен; предлагаю временно на его место Сойкина...» На чье-то возражение отпарировал: «Гайдар в шестнадцать лет командовал полком, Добролюбов в двадцать потрясал умы и сердца современников... Ну почему нам не доверить штурвал правления молодому!..»
А ещё через неделю на правлении решался больной вопрос о мастерской в новом доме. Сойккна не было — сказался больным. Он не хотел для себя мастерской, считал неудобным, некрасивым, но Шесталов напирал: «Ты талант, тебе создавать шедевры, но как ты их создашь, если нет условий». — «Ну ладно, — махнул рукой Сойкин. Вы там решайте как хотите, а я на заседание не пойду. Как решите, так и будет».
На заседании в кресле председателя как-то незаметно для всех воцарился Шесталов. Заговорил бойко:
— Сойкин болен. Проведем заседание без него. Главный вопрос о мастерской. Я за то, чтобы её предоставили Сойкину. Он молодой, талант — пусть парень смолоду получит все условия. Я за Сойкина!
— Но позвольте, — поднялся старый художник, уважаемый в городе человек. — Мастерскую обещали Богданову. Он многие годы ждал её, он, наконец, фронтовик...
Шесталов снова поднялся и снова горячо говорил в пользу молодого таланта. При голосовании почти все высказались против Сойкина.
Шесталов решил сманеврировать.
— Хорошо! — поднял он руку. — Будем считать, что этот вопрос мы сегодня не решили. Не было нескольких членов правления, отложим вопрос до следующего заседания.
Про себя подумал: демократический механизм не сработал, попробуем другой — административный.
Шесталов долго убеждал Сойкина в необходимости «действовать». И уже в новой квартире художника, распивая одну бутылку за другой, друзья продолжили разговор о правах молодого поколения, о привилегии таланта и силы. Шесталов на память читал из Шиллера: «Чем владею... если не владею всем?» Сойкин что-то говорил о необходимости воздержания, но доводы его и самому ему казались слабыми. Философия натиска и силы пьянила голову не меньше, чем кавказское вино, — он с тайной радостью и надеждой внимал смелым речам своего нового друга.
Шесталов помог. Мастерскую предоставили Сойкину. Когда Виктор с ордером в кармане вошёл в нее, он глазам не поверил. Огромный зал под стеклянной крышей; дверцы встроенных шкафов отделаны под дуб, кушетки, стулья, столы — всё под дуб и в современном стиле строгой легкости и простоты. «И это мне?.. Так... Бесплатно?..» Шесталов был тут же. Он словно угадал тарные мысли друга. «Да, да, Виктор. Тебе свалилось счастье. Можно сказать, с неба. Понимай, брат, силу мужской бескорыстной дружбы. — Роман протянул руку. — Вот здесь отведешь для меня уголок. Надеюсь, не поскупишься?» — «Да, да — располагайся. Хватит нам места!»
Прошли в угол, облюбованный Романом. Отсюда открывался вид на пойму реки и на лес, тянувшийся до горизонта. Роман продолжал: «Я двадцать лет в Союзе художников, а мастерская — сам видел! — темный сырой подвальчик. Теперь развернемся. Ты за меня держись. Мы, брат Сойкин, такие дела закрутим!.. Главное-то ведь что — сбыт наладить, реализацию готовой продукции. Картины не грибы, их нам не солить. Так я говорю?..»
Виктор не возражал, но его коробили циничные рассуждения о купле-продаже. Он крепко усвоил одну непреложную истину: подлинное искусство создаётся не для продажи, картины — это часть тебя самого, твоего сердца, твоего понимания сути вещей, природы. Конечно же, художник — человек, не святым воздухом сыт бывает, а в делах практических Шесталов толк знает... «Вот и доверюсь ему, пусть занимается этой сложной для меня организационной стороной дела», — подумал Сойкин.
В один день Виктор перевез в мастерскую картины, этюды, наброски — весь художнический инвентарь. И постель привез, подтащил диван к окну с видом на город — остался ночевать в мастерской. Лежал на спине, оглядывал сквозь стеклянный потолок небо, непривычно мерцавшее звездами. Сон не приходил. Лежал час, другой — ворочался с боку на бок... Вот уже и край неба на востоке занялся молочно-лиловой полосой, а Виктор всё не спал.
Не спал он и в следующую ночь, и в третью, четвёртую... Шесталов ездил в Москву, продал ещё несколько картин Сойкина, у них появились деньги. И немалые. Но радости не было. Сердце у Виктора гулко колотилось, в висках стучала кровь. По ночам он и лежать спокойно не мог. Полежит час-другой — встанет, завернувшись в простыню, бродит по мастерской. «К врачу сходить, — мелькнула мысль, но тотчас её отогнал. — Что — врач!.. Волнения! Слишком много волнений за один только месяц!..»
Постепенно положение нормализовалось, теперь под утро Виктор засыпал. Тут и персональная выставка подоспела. Небольшая она была, но заметная. На ней-то и познакомился художник с профессором Чугуевым. Но вскоре случилось событие, вновь выбившее Сойкина из колеи: скончался Богданов. Рано утром в мастерскую позвонил аноним, говорил зло и развязно: «Умелец! Слышал?.. Умер Богданов. Совесть твоя ни о чём тебе не говорит? Подлец ты, вот ты кто!» — и бросил трубку.
