Николай Амосов - Мысли и сердце
Обычно я называю его на «вы». Все-таки он не мальчик, ученый, такой рафинированный интеллигент. Всех нянек зовет по имени-отчеству. Но сегодня нельзя. Нужна опора. Раечка его, наверное, достаточно подогрела. Плакала, конечно.
— Посидите хоть немножко! Делаю бодрую улыбку и сажусь напротив. Он стал серьезен.
— Михаил Иванович, времени мало. Вам нужно проводить конференцию, меня уже ждет Дмитрий Алексеевич со своими шприцами. Я еще раз все продумал. Это грустно, но выхода нет. Значит, как решили, так и будет. Остается только достойно держаться. — Все будет хорошо. Я уверен. Я не уверен. Но все было высказано вчера. Раз он решил — не изменит. Поэтому нужно лгать. Так мне кажется.
— Не нужно, Михаил Иванович. Я все знаю. Я люблю логику, и моя логика работает точно, несмотря на все эмоциональные помехи. Я задержал вас не для этого. Вы для меня много сделали.
Вы человек.
— Без громких слов, Саша. Я их тоже не люблю. Давай дело.
— Вот здесь рукопись. Это краткое содержание тех идей, которые я вам не раз развивал. Есть кое-что новое, работа последних дней. Прочитайте на досуге. Я не честолюбив, но мне приятно... будет приятно, если они окажутся интересными... кому-нибудь. Это первое. Второе — это Сережа. Вы знаете Раю. Не буду о ней ничего говорить. Знаю, что вы не сможете повлиять на его воспитание. Просто это невыполнимо технически, даже если бы вы хотели. Но через несколько лет он будет многое понимать, и я прошу вас — поговорите с ним о жизни и обо мне. Может быть, он уже сможет понять некоторые мысли отсюда.
Он указал на сверток. Рука его чуть дрожала. Глаза были задумчивы и слегка влажны. Помедлил.
— И третье дело. Вот письмо. Возможно, к вам обратится женщина. Наверное, она придет скоро. Вы прочтите его сами и передайте ей... При всех условиях... Прочтите обязательно, чтобы знать, как с ней говорить. Ну, а если не умру, то не будем об этом вспоминать, как не говорили до сих пор. Вот и все!
И снова улыбнулся своей широкой улыбкой. Почти спокойно и почти весело.
— Я бы мог с вами сейчас говорить без конца. Но нет времени. А ваши нейроплегики17 на меня не подействовали: голова совершенно ясная.
— Не тот интеллект! Вот когда ты поправишься и мы сделаем машину для определения всей этой внутренней кухни... Тогда даже математики будут спать перед операциями и видеть сны.
Плоская фраза. Я стараюсь смеяться. Он тоже. Взглянул на часы.
— Ну, вам пора. До свидания, Михаил Иванович. Ни пуха ни пера!
А сам, наверное, думает «прощай». И я думаю то же, не обмануть друг друга.
Встаю. Даже рад, что нужно идти. Все мы такие.
— Ладно, ладно, иди к черту! Не стоит прощаться, сегодня увидимся. Держись, не подведи.
Он еще улыбнулся. Сделал легкий прощальный жест, и я ушел. По-моему, он повеселел. И мне как-то сразу стало легче на душе. Большое дело — улыбка, смех. Даже вот в таком положении.
О, уже пять минут десятого! Нужно идти на конференцию. Авось переживем!
Утренняя конференция в клинике — это важное дело. Правда, она берет до часу времени, но с пользой.
Зал. Стол, как для президиума, за которым я сижу один. Большой негатоскоп18 за моей спиной. Ряды стульев. Впереди старшие помощники: анестезиолог, Петро, Мария Васильевна, Семен Иванович, Олег. Потом ординаторы, сзади — сестры. Народу много, так что некоторые девушки стоят. В общем не очень тихо. Поболтать все любят.
Коротко докладывают ночные сестры: сколько больных, кто с высокой температурой. Подробно говорят о тяжелых. К сожалению, их всегда достаточно. Через пятнадцать минут сестры уходят. После этого оперировавшие вчера хирурги рассказывают о своих операциях — что было обнаружено, что сделано, осложнения, результаты, состояние утром. Все ошибки обсуждаются честно и откровенно. Говорят, что у нас это поставлено хорошо. «Критика и самокритика на сто процентов, невзирая на лица!» Я давно убедился, что скрывать свои ошибки просто невыгодно: о них все равно узнают и еще прибавят. Конечно, неприятности от обсуждения ошибок бывают: когда слушают сорок человек, знает вся улица. Но мы идем на это. Очень полезное дело.
Дальше докладывает дежурный врач:
— В клинике сто сорок пять человек. На третьем этаже тяжелая больная Трофимчук. У нее одышка. Все время приходится давать кислород. Пульс сто сорок, аритмия. В общем декомпенсация. В послеоперационной палате все дети в приличном состоянии.
На втором этаже тяжелый больной Онипко после удаления легкого по поводу рака. У него не держится разрежение в плевральной полости, и я ему несколько раз отсасывал воздух. Он иногда задыхался, но теперь хорошо. Кроме того, у него повышалось кровяное давление, и я его снижал пентамином.
Слышу — Петро шипит: «Вот подлец, вот сукин сын». Не выдерживает:
— Степан Степанович, какое там хорошо! Он того гляди умрет. Вы расскажите, как вы ему отсасывали воздух.
Тот мнется. Я требую пояснений от Петра.
— Я не знаю, что он делал с больным ночью, но утром я застал Онипко синим, с жестокой одышкой, с высоким кровяным давлением. Типичная тяжелая гипоксия19. Отсос не работает, потому что неправильно установлен, в легком полно хрипов. Я наладил отсос, ввел в трахею трубку и отсосал много вязкой мокроты. Теперь ему стало немного легче, кровяное давление понизилось, но больной долго был в состоянии кислородного голодания, и неизвестно, как это отразится на сердце.
Я делаю непроницаемое лицо. Впрочем, наверное, все видят, что я злюсь.
— Вы знаете, как обращаться с отсосом, Степан Степанович?
— Да, знаю.
— Сколько раз вы его проверяли за ночь? (Отвечает, что много. Врет, наверное.)
— Вы слушали больного?
— Да, слушал.
— И что же?
Молчание. Новый вопрос, как будто совсем спокойный:
— Почему у больного повысилось давление? Пауза. Потом Степа промямлил ответ:
— Я понимаю теперь, что от гипоксии. А я думал, у него гипертония.
— Очень плохо, что вы поняли так поздно.
Снова пауза. Полная тишина. Мысленно: «О, дурак! Дубина, зачем ты тут сидишь?» Ладно, нужно быть вежливым. Спокойно.
— Степан Степанович, мне все совершенно ясно, и я не хочу слушать никаких оправданий. Мне некогда проводить расследование. Вам придется покинуть клинику, так как вы не подходите для такой работы, как у нас. Напомню вам: когда вы поступали, ставились условия такие же, как и всем другим: если вы нам не подойдете — я вас предупреждаю, и вы тихо, спокойно ищете место и уходите по собственному желанию, без выговоров в приказе; если вам у нас не понравится — скатертью дорога, в любой момент, даже если вы окажетесь гением. Тем более, что работу хирурга в городе найти совсем не трудно. Напоминаю дальше: вам было уже сделано два «серьезных предупреждения». Больше того, я уже предлагал вам уйти. Вы собирались, но не ушли. Я смолчал. Больше терпеть не могу. Человеческая жизнь дается однажды, простите меня за эту банальную фразу. Повторяю в который раз для всех — у нас в клинике свой кодекс о труде: врач работает столько, сколько нужно для больного. Начало — ровно в девять, а конец — когда будет сделана вся работа. Второе: если врач не годится — он должен уйти. Сам, без вмешательства дирекции и профсоюза. Вопрос о соответствии решаю я. Поскольку человеку свойственно ошибаться, я советуюсь со своими старшими помощниками. Вопрос о вас, Степан Степанович, решен давно — уже с полгода. Если вы не уйдете, я буду вынужден добиваться вашего увольнения через официальные инстанции. Итак?
Степа стоит такой жалкий.
— Ну что ж, я уйду. Только подождите, пока найду место. Все-таки у меня семья.
— Сколько ждать? Молчание. Тягостное молчание.
— Садитесь, пожалуйста.
Наверное, это жестоко. Вижу, что всем неловко и стыдно. Так вот человека выгонять. Что в таких случаях делать? Степа виноват. Больного чуть не уморил. Он не первый раз делает одинаковые ошибки: два месяца назад погиб на его дежурстве мальчик почти при тех же обстоятельствах — тоже не отсосал мокроту. Но мне как-то все равно плохо. Жалко парня. Может быть, нужно еще поговорить с ним? Убедить, помочь? Еще дать срок? Нет, хватит. Что бы я сказал дочери этого Онипко?.. Встает Петро:
— Михаил Иванович, давайте оставим Степана еще. Он исправится.
Вот, сначала нажаловался, а теперь милосердие. Прошлый раз он не возражал.
— Вы хотите его оставить? Пожалуйста, если вы будете за него дежурить и вести больных. Пусть он только деньги получает.
Как это оскорбительно! Степан встал и вышел, весь красный. Я сделал вид, что не заметил. Они все меня ненавидят в этот момент. Я вижу.
Петро стоит.
— Оставьте Степана. Мы ему поможем. Он хороший. Правда, товарищи?
Одобрительный шум.
Мне остается только молчать.
Неприятная история. Но я не могу поступить иначе. Они все думают, что я жесток. А мне кажется — наоборот. Нет, не каждый может лечить тяжелых больных. Не каждый. Злюсь. И жалко. Надо сдержаться. Отложить.
