Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
Дружелюбная, открытая, с чертами детскости, с тонкими мимическими движениями выразительного лица, доверительная, доступная, порой с оттенком легкой беспомощности. Отвечает на вопросы врача без задержек, независимо от степени их интимности, сосредотачивается лишь над тем, чтобы ответить поточнее. Рассказывает о своей впечатлительности, постоянной готовности к экзальтации под воздействием произведений искусства: не может сдержать слез, слушая музыку или на спектакле. Любит старину, все древнее и старое: фольклор, памятники архитектурной старины, церкви. Считает себя «несовременной»: ей импонируют «серьезные», «мыслящие» молодые люди, «не выносит» модных танцев. Верит в приметы и талисманы, обходит стороной черных кошек, держит дома подкову. Допускает наличие телепатической связи: чувствует если не ее самое, то нечто с ней сходное. После какого-нибудь события иногда кажется, что его предчувствовала или предвидела. Обо всем этом говорит не категорически, не настоятельно, а скорее — добродушно, как бы констатирует этот факт среди прочих. С увлечением говорит об архитектуре — занятии, которому намерена посвятить жизнь, о театре же — как о пройденном этапе, без сожаления (С).
Оба случая психопатологически мягче предыдущих: они ближе к тому, что определено выше как «осложненная шизоидия» — те ее случаи, где личностные особенности лишены явных черт дефекта, но их как бы осложняет «привносимая» стертая позитивная симптоматика: аффективная, неврозоподобная, сверхценные идеи и т. д. Но и сходство обоих семейств тоже несомненно. Архитектор, в сравнении с художником, «менее кататоничен»: на нем не лежит столь явственный отпечаток машинальности, манекеноподобности, да и преуспевает он больше, чем его едва зарабатывающий на жизнь коллега, но и он патологически рассеян, и эта его черта описывается едва ли не в тех же выражениях, что у первого, и характеризуется прежде всего как практическая беспомощность. Он не «солдафон», но и он «задергал» дочь внушениями и придирками и тоже, парадоксальным образом, прямо по Кречмеру, «туп» и бесчувствен при высокой эстетической организации психики: эта черта его лишь более завуалирована и как бы прячется им за фасадом «интеллигентной деликатности». С годами его «одеревенелость», одержимость усиливаются: он ведь не всегда был таким монотонно экзальтированным гипоманиаком и утомительным говоруном, как в последние два десятилетия. Движение латентного процесса здесь угадывается, но оно неочевидно, слишком растянуто во времени, накладывается на естественные возрастные сдвиги и с ними смешивается.
Дочь архитектора также активнее, живее, естественнее, более аффективна и менее аутистична, чем дочь художника. Во второй семье вообще силен циклотимический компонент, как правило связанный с той или иной степенью инфантилизма, с детскостью и «непосредственностью» психики, смягчающими и «скрашивающими» шизоидную текстуру личности. Но и эта девушка хрупка, ранима, неустойчива, «дезэквилибрирована», как писали французские авторы прошлого века, «старомодна». Старомодность и тяготение к старине свойственны и отцу и дочери, и трудно оценить, в какой мере дочь индуцирована в этом отношении отцом и в какой — это ее «собственное» влечение, но, по-видимому, и эстетический сдвиг в прошлое, и культурная геронтофилия и некрофилия, любовь к живописным руинам действительно отвечают ее преобладающему настроению, мироощущению и мировоззрению.
У нее имеется также самый общий, начальный, эскизный набросок телепатических и мистических идей, проявляющихся не бредом и не стойкими бредоподобными идеями, но скорее — как некий «ореол», окружающий ее наподобие «ауры». Это не чувство, но «предчувствие», не идея, а «предыдея» или «предрассудок» — но и они не дань моде, а нечто ею самой угаданное, смутно прочувствованное и тайно пережитое. Поскольку это — тоже архаика, только из бытовой сферы, области примет, талисманов и наговоров, то эта столь современная, разумная и внешне привлекательная девушка оказывается как бы раздираема противоположно направленными импульсами и душевными противоречиями: ее в равной степени тянет к себе и реальная жизнь и существование в «потустороннем», «зазеркальном» измерении и отражении. У нее вообще психическая патология находится в большем движении и подвержена более заметным колебаниям во времени: в силу того, что она проходит критическую возрастную фазу. В 17–18 лет у нее была стертая депрессия, после которой она стала «сознательнее», рассудочнее, старообразнее в поведении, в высказываниях и оценках окружающих и одновременно — «мистичнее»; мать отмечает у нее с тех же пор непостоянство и слабость полового влечения. Ей, как и ее отцу, никто не поставит диагноза шизофрении, но эта болезнь, «проходя стороной», как бы покрывает их, хоть и бледной, но несмываемой тенью, остается жить в них неким тщедушным подобием оригинала.
Еще один художник — чтобы покончить с живописцами выборки.
Набл.24. Мужчина 66 лет. Из семьи железнодорожника. Отец строгий, требовательный, участник революционного движения, атеист, преследовался охранкой. Мать «ласковая, заботливая». Братья также принимали участие в революции, один из них был способным художником.
Помнит, что в школе чувствовал особое отношение к себе как к члену семьи бунтовщиков и держался особняком. Рано начал рисовать. После смерти родителей ушел из дома, оставил маленьких братьев и сестер на попечение старшего брата. Два года ездил по стране, дважды помещался в подростковую колонию, откуда оба раза бежал. Во время скитаний по стране жил обособленно, избегал шаек беспризорников, не принимал участия в коллективных кражах. В 18 лет был задержан, устроен в политехническое училище, там принят в комсомол, но ушел и оттуда. Остановился в каком-то городке, где прожил некоторое время, был замечен новой властью и, как грамотный комсомолец, направлен на партучебу. После ее окончания был в армии, там вновь начал рисовать. Был оформителем в театре, в 29 лет поехал добровольцем в Туркестан, вернулся затем к работе на сцене. С людьми нигде близко не сходился, был суховат, ни к кому и ни к чему надолго не привязывался. В войну снова добровольцем пошел на фронт, был легко ранен. После фронта работает все время художником-оформителем на заводе. Настоящий брак — второй, первая жена умерла, с детьми от первого брака встречается лишь изредка. Характеризует себя прежде всего «бесстрашным», «запальчивым» — «хотя и понимаю, что плетью обуха не перешибешь». Ссорится с заводским начальством, которое «ничего не понимает в его деле». С давних пор у него волнообразные колебания настроения, которые окружающие замечают раньше его самого и извещают его о происходящих в нем переменах. Длятся они по неделе-две: он то озлоблен, не хочет никого видеть, раздражен, язвителен, работает в это время с особенным ожесточением и упорством; то разговорчив сверх меры, заговаривает с едва знакомыми ему людьми, дальними соседями. Появляются тонкие мимические движения, он сам ощущает, как будто бы просыпаются мышцы лица; настроение в это время приподнятое, он всем доволен, его тянет в такие минуты на улицу, на люди. Отношения же дома, с женой, с непосредственными соседями по квартире, с сотрудниками и начальством при этом заметно не меняются: сохраняется присущая ему отчужденность от людей, он живет на известном расстоянии от окружающих. Работает всегда один: объясняет это условиями труда художника, но «не переносит физически», чтобы во время работы кто-нибудь стоял «над душой», за спиной или рядом.
Суховатый, резкий в суждениях, выглядит недовольным; ответы сугубо лаконичные — впечатление все время таково, что намерен закончить беседу, но в итоге дал о себе довольно подробные сведения. Хуже, неполно и поверхностно, говорит о членах семьи; о соседях говорить отказался: не находит в них ничего для себя интересного (С).
Отметим здесь циклотимные фазы с усилением шизоидности в субдепрессивных состояниях. Шизоидные черты, как это почти всегда бывает, уходят в далекое детство: отгороженность от людей, «непривязчивость», отдалявшие его от других детей и затем — юношей, в зрелом возрасте как будто бы сгладились, но он с головой ушел в профессию, которая в какой-то мере легализует его «маргинальность»: жизнь особняком, отрешенность, неучастие в повседневной житейской «ярмарке». Укажем еще на два феномена: первый — мышечное чувство оживившейся после завершения дистимической фазы мимики, второй — уже встречавшееся в нашей выборке усиление общительности определенного свойства, с малознакомыми людьми, при сохранении ревностном дистанции в отношениях с близкими. Обе особенности свидетельствуют о том, что речь в данном случае идет о патологии шизоидно-циклотимического «сплава», а не чистой циклотимии: лица этого склада, сторонясь и стесняясь мало знакомых им лиц в начале жизненного пути, в позднейшие периоды как бы наверстывают упущенное и становятся в гипоманиакальных фазах разговорчивы именно с теми, знакомство с кем давалось им в свое время особенно трудно.
