Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович
Почему в другие? Куда? Мы же диспансер построили, готовый стоит, все службы… С вами же все согласовано. Вы же сами говорите — быстрей, быстрей! Так вот, все готово, можно начинать — давайте штаты, койки — завтра начнем! Зачем же мы все это сделали?!
Черт возьми, ничего не помогает. Койки и штаты распределяет почему-то не облздрав, а какой-то человек по фамилии Сиводед. Этот Сиводед руководит агитацией и пропагандой в облисполкоме. А причем тут медицинские штаты и онкологические койки — неизвестно, непонятно, да и узнавать некогда — времени же нет.
Кубарем назад, разыскиваю главного врача БСМП Веру Семеновну Зотову. Она депутат областного Совета. Ее нужно взять на прием к Сиводеду — будет солидно.
У Зотовой тромбофлебит, она дома, болеет. Ходить опасно, но я подгоняю машину к самому ее порогу. Вера Семеновна не отказывает, дай Бог ей здоровья, и мы опять летим в область.
Сиводед принимает в огромном кабинете, который похож на стадион, вернее, на каток, потому что пол гладкий, скользкий, ноги разъезжаются, и мы смутно видим себя в зеркале паркета. Хозяин очень красив, чертовски красив. У него чистая румяная кожа, энергичный четкий профиль и стилизованная седая прядь в густой шевелюре. Он ухожен, весел, чуточку игрив. На нем отличный легкий костюм, на столе бумаги и папки, но еще лучше пошли бы сюда гусарский мундир, попона и чаша, полная вина…
Мужчина-гусар напускает на свое чело задумчивость и Державу, его брови сходятся к переносице — короткой фразой, энергичным жестом он выставляет нас из своего роскошного кабинета. Разговор окончен. Даже рта не успели открыть. Со своим тромбофлебитом Вера Семеновна уезжает с водителем назад к себе домой.
Теперь, кажется, все… Последний, яростный всплеск моей деятельности.
Стоп! Есть же еще газета. «Помогите, готов диспансер, дом пустой, рак… смерть… лечение…» — «Неужели клуб?» — «Фельетон, не правда ли? Так и просится… А?»
Не слушают, не интересно, не хотят связываться…
Облздрав, поймите, наше здание медицинское! Наше оборудование… наша больница! Неужто отдадим чужому дяде, собаке под хвост?! Помогите — наше, наше же!!!
А им плевать: ваше, наше — подумаешь.
Мечусь по кругу, надежды нет.
Ах, может товарищ поможет, сокурсник, он высоко забрался, под самую крышу. Звоню ему с последней надеждой, а голос уже срывается, дрожит, легкой мальчишеской беседы не получится, но просительно, искательно, снизу — вверх… И трубка уже понимает, тяжелеет, отвечает солидно и весомо: «Принять не могу. Выезжаю с руководством…».
Раздавлен я совсем. Иду куда глаза глядят, и сердце выстукивает по пищеводу: Ду-рак! Ду-рак! Ду-рак!
Облздрав снова перед глазами. Ноги принесли сюда машинально. Не могу сойти с круга. (Но бесполезно же, все бесполезно!) Теперь я уже ничего не прошу у них. Я их рассматриваю. Хожу из отдела в отдел. Они пишут, расписываются, ставят печати, заслушивают друг друга, ведут протоколы, переговариваются, пересмеиваются, едят бутерброды. У них свои лица, свои улыбки, свои морщины.
Что я Гекубе?
За мутной неверной перегородкой, которую мне все равно не переступить, идет своя жизнь: машина запущена — крутятся шестеренки на приводных ремешочках, стыкуются люди-винтики, вяжутся тексты, визы, резолюции, леденеют коллегии, верещат инструкции, стучат «Ундервуды», рычат оргвыводы…
Что мне Гекуба?
Так зачем же я, какого черта?
Два года: вакханалия, вдохновение и каторжный труд, и цель перед глазами, и надежда, и уверенность в конце…
А скольких я переломил на своем пути: академик Липа отступился, и Бандуры покорились. И было сопротивление материалов, и не было денег, свистела пурга и хлюпала распутица, шипели сплетни и слухи ползли (как и во всяком деле!). А я превращался из хирурга в чернорабочего, становился проектировщиком, садовником, актером, финансистом, дипломатом и матерщинником.
Не хватало материалов — и они находились, исчезали рабочие — я их возвращал, не было уже сил — и силы появлялись, и второе дыхание, и дело шло, и вот уже все готово.
«ДЛЯ ЧЕГО? ДЛЯ КОГО?» — это я вслух, машинально уже кричу. Элегантная женщина смотрит на меня с удивлением и сочувствием. Она заведует каким-то сектором. Где-то по касательной мы уже встречались, в круговерти здоровались, чуточку перемигивались боковым зрением, но со значением и озорно. И тут же разбрасывало нас в разные стороны.
— Вы хотите штаты и койки? — спрашивает она и улыбается.
— ХОЧУ? Да я никогда еще так не хотел…
— Ну что ж, я вам, пожалуй, помогу… Сейчас пойду к Сиводеду и постараюсь…
— И я с вами! (Это у меня по инерции вырвалось.)
Женщина усмехнулась, чу
ть изогнулась, и кислый просургученный кабинет стал будуаром. Она задумчиво погладила ладошкой свою талию и крутое бедро.
— Я сама, — сказала заведующая отделом и быстро покинула кабинет. Примерно через час она принесла мне сорок коек и штаты.
Диспансер состоялся.
Я стоял перед ней взъерошенный и немой. Я плакал, она смеялась. Ах, самые прекрасные цветы к ногам этой женщины — свежесрезанные, чтобы с росой. Чайные розы какие-нибудь, орхидеи, гвоздики, лилии — что там еще? Набираю громадную корзину с верхом. Гора цветов. Теперь — стихи. В прозе не пойдет. Нужно выразить благодарность божественной нашей спасительнице, между строк, как-то вскользь, сказать, что это только начало, что все впереди, и, наконец, мою записку прочтет ее муж. Так, чтобы ревности не получилось! Указанную триединую задачу я решаю следующим образом:
Средь бухгалтерских неустоек,
И всяких прочих страшных бед,
Вы нам отбили сорок коек,
И поднял руки Сиводед…
Каким молиться нам Богам?
Что к Вашим положить ногам?
Найдем ли мы, по крайней мере,
Такую бронзу или медь,
Чтобы навеки в Диспансере
Ваш образ нам запечатлеть?
Волшебство продолжается: заведующая отделом выбивает еще 25 коек и к ним дополнительно штаты. Во двор диспансера закатывают новенькую «Шкоду» с красным крестом на фюзеляже.
Теперь мы на колесах. Удобно. Престижно. А главное — вовремя: мой старенький битый мотороллер «Вятка» уже превратился в металлический лом. Ремонту не подлежит. Прощай, старый товарищ! А мы на рессорах, в кабине тепло и сухо.
Меня уже назначили главным врачом диспансера, прощаюсь с Акимом Каспаровичем, с неотложной хирургией, с ночными дежурствами. Уходят аппендициты, ущемленные грыжи, прободные язвы, ножевые ранения. И приемный покой, и предбанник, где я защитил невинность операционной сестры, и запахи (кровь с перегаром), и сало с аджикой по ночам.
В диспансере нас пока двое: Белкин (заранее упрятанный мною у пасхальных бабушек) и я. Но учреждение официально существует. Уже идет почта: выделить двух врачей на село, направить на военную комиссию, послать туда, направить сюда, снова выделить. Угрожают по телефону, орут нахрапом или тихо язвительно с подковыром. Но после сантехников эти голоса мне — игрушечные.
Говорю в телефон:
— Выделить? Только мочу и могу выделить. У меня же людей нет.
Приказы пошли, инструктивные письма, акты, запросы и разные странные бумаги — от ОСВОДа, ДОСААФа, ВОИРа. От разных инспекций, из госучреждений, от общественных организаций. Да вот беда, я их не понимаю, терминология смутная. Приходится бумажки потихонечку выбрасывать, и скоро это становится нашей традицией. Бумаги обычно исчезают бесследно, как люди. Но есть упорные, цепучие, стреляют в спину, взрываются. Их надо выловить в общем потоке и вовремя укротить. Здесь нужен опыт, который придет со временем.
Еще приходят комиссии. Проверять, собственно, нечего, больных пока нет, лихорадочно завозим мебель, оборудование, инструментарий. Только их это не касается: они проверяют. Приехали из института смотреть онкологическую службу города. Службы пока никакой, еще шкафы не занесли, простыни не постелили. Впрочем, комиссия только бумажки исследует. Они оргметодисты (специальность такая — организаторы, методисты), больных в жизни не видели, халатов не одевали. А цифры знают: делят, складывают…
