Чезаре Ломброзо - Преступный человек (сборник)
Рассуждая строго логически, Мануврье говорит, что не следует сравнивать преступников с солдатами, потому что солдаты претерпели уже подбор; но он забывает, что мы сравнивали преступников со студентами и со светскими людьми, Марро сравнивал их с туринскими рабочими, а Тарновская сопоставляла преступниц с крестьянками и русскими женщинами.
Он говорил, что следует делать сопоставление с добродетельными людьми; но мы могли бы ответить, что добродетель в нашем мире уже сама по себе представляет большую аномалию.
Вы видите, что при помощи логики мы, подобно отцу, сыну и ослу – героям известной басни, поставлены в невозможность сделать какой-либо выбор и ни на шаг не можем продвинуться вперед.
Мануврье обвиняет нас в том, что мы остановились на нескольких чудовищных преступниках, «чего недостаточно для доказательства, что преступники суть анатомические чудовища».
Признаюсь, я не ожидал такого упрека со стороны столь достойного анатома, как Мануврье. Так же как на свете нет случайностей, так и в природе не существует чудовищ: все явления подчинены закону; уродства, может быть, более, чем другие явления, ибо весьма часто они суть не что иное, как продукты тех же самых законов, доведенных до крайности.
Но сверх того, справедливость этих упреков опровергается той частью критики, в которой мне ставится в упрек, что «я собрал слишком много примеров без всякого выбора».
В этом упреке есть, впрочем, доля правды; совершенно верно, что, подвигаясь вперед, мы увидели, что существует не один общий тип преступника, а несколько частных, довольно резких типов: воры, мошенники, убийцы – и что преступницы обладают наименьшим количеством признаков вырождения, почти не отличаясь в этом отношении от непреступных женщин.
Правда и то, что при изучении черепов и мозга я соединил наблюдения многих ученых, несогласных между собой. Но эти несогласия вполне объясняются тем, что каждый наблюдатель предпочтительно останавливался на некоторых аномалиях и пренебрегал другими. И лишь после того, как Корр указал на асимметрию, Альбрехт – на лемуров придаток челюсти, а я указал на среднюю затылочную ямку, антропологи стали обращать внимание и на эти аномалии и заметили их у преступников. Анализ всегда предшествует синтезу; наоборот, если бы я не упомянул всех моих предшественников, меня легко обвинили бы в недобросовестности.
Мануврье, в свою очередь, забывает, что, ничуть не пренебрегая выводами других наблюдателей, я подробно ссылался на 177 черепов преступников, которые изучал я сам и все детали которых, выраженные в цифрах, я изложил в первом итальянском издании моего «Преступного человека». И этим именно черепам я придавал наибольшее значение. Чтобы избежать на будущее всех подобных упреков, я в последние годы стал применять к изучению типа преступника гальтоновскую фотографию{17}; и непреложные показания солнца подтвердили мои наблюдения лучше всех людских показаний.
Таким образом, доказано, что действительно существуют типы преступников, которые, в свою очередь, подразделяются на типы: мошенников, воров и убийц. В последнем типе сосредоточены все характерные черты, тогда как в других типах они менее резки. В этом типе ясно видны анатомические особенности преступника, и в частности: весьма резкие лобные пазухи, очень объемистые скулы, громадные глазные орбиты, птелеиформный тип носового отверстия, лемуров придаток челюсти.
Сравнивая эти выводы с результатами статистических таблиц, лежащих в основе этой критики, вы найдете, что вопреки кажущемуся обилию противоречий отношения между аномалиями вполне верны.
Так, для лобных пазух мы имеем 52 %, для асимметрии 13 %, для падающего лба 28 %.
Вот что получается при исследовании одних лишь черепов.
Мануврье неизвестно также, что относительно живых наши исследования далеко не ограничились несколькими уродами, а коснулись 26 880 преступников, которые сравниваются с 25 447 нормальными людьми.
Не точно и то, будто частный тип каждого вида преступников не подвергался исследованию. Правда, я этим занимался лишь мимоходом, но Ферн – первый, а затем Оттоленги, Фриджерио и, в особенности, Марро, а в России Тарновская разработали эту тему с поразительным обилием деталей.
Вполне естественно, что в первых трудах имелись в виду лишь общие черты и только впоследствии стали изучать различия каждого вида; так бывает при всякой работе – всегда от простого переходят к сложному, от однородного к разнородному.
Все эти упреки в большинстве случаев являются прямыми последствиями незнакомства с тем, что печатается на иностранных языках. Они все еще ссылаются, например, на моего «Преступного человека», который представляет лишь первую часть сочинения, уже устаревшего, в то время как после уже напечатано на ту же тему много других работ, гораздо более ценных.
III
Профессор Маньян, пред которым я преклоняюсь как пред одним из величайших европейских психиатров, который так же велик, как Шарко в области алкоголизма, оспаривает мое мнение, что детскому возрасту свойственно врожденное предрасположение к преступлениям. Он начинает с того, что приводит две-три странички из Майнерта об ощущениях новорожденного. Но цитаты эти бесполезны: чтобы доказать существование у детей преступных наклонностей, я изучал ребенка не в первые дни его жизни. В это время ребенок ведет растительную жизнь, и его можно сравнить скорее всего с зоофитами; конечно, в этом периоде не может быть и речи об аналогии с преступниками. Обрушившись на сравнение, которое не имеет никакого отношения к настоящему вопросу, Маньян затем лишь вскользь говорит два слова о другом периоде, на который ему и следовало бы, главным образом, обратить внимание.
«Дитя, – говорит он, – от растительной жизни переходит к жизни инстинктивной». Было бы хорошо, если бы он подробнее развил мысль, резюмированную в этих двух строках; тогда он разгадал бы загадку. Он нашел бы, как и Перес, у дитяти склонность к гневу, доходящую до битья людей и всего другого, до состояния дикаря, приходящего в ярость во время охоты за бизонами. Он узнал бы из сочинений Моро, что многие дети не в состоянии ждать ни минуты того, что они требуют, не приходя в ярость; среди детей многие завистливы до такой степени, что суют нож в руки родителей, требуя казни своих соперников; он узнал бы, что существуют дети-лжецы, о которых Бурден написал замечательное исследование. Он знал бы, что у всех детей бывают скоропреходящие вспышки страсти; он нашел бы у Лафонтена мнение, что «этот возраст не знает жалости»; он узнал бы из Бруссе, что дети любят мучить животных слабых; он узнал бы, что у них, как и у преступников, встречается полнейшая леность, идущая рука об руку с кипучей деятельностью, лишь только дело коснется удовольствий и забав; тщеславие, которое заставляет их хвастать новыми ботинками, шапками, вообще малейшим своим превосходством.
Вот где Маньян должен был бы указать ошибку мне или, вернее, Пересу, Моро, Бурдену, Бруссе, Спенсеру, Тэну, которые все это заметили раньше меня.
И тогда он не сказал бы, что «наклонность к жестокости, свирепость по отношению к животным встречаются лишь у детей совершенно больных, душевно неуравновешенных».
Конечно, в вырожденных детях, заклейменных наследственностью, эти наклонности продолжают существовать во всю жизнь и обнаруживаются при первом удобном случае, задолго до полной зрелости, так как случаев делать зло достаточно и в этом возрасте. Мой противник, конечно, согласится с тем, что воспитание в подобных случаях бессильно; в лучшем случае оно может дать только внешний лоск, который и служит источником всех наших заблуждений.
Наоборот, у хороших детей воспитание очень плодотворно, облегчая их перерождение, переход от состояния чисто физиологического к состоянию, которое можно было бы назвать состоянием нравственной зрелости. Перерождение это могло бы вовсе не иметь места, если бы дурное воспитание его задержало. Мы наблюдаем подобное явление на лягушках-тритонах, которые в очень холодной среде не переходят в последнюю стадию превращения, а остаются головастиками.
Но, быть может, Маньян соглашается сам с нашим взглядом, говоря, что указанные нами явления следует признавать не естественным предрасположением к преступлению, а скорее патологическим клеймом, вырождением, влекущим за собой расстройство мозговых функций.
В таком случае я здесь позволю себе сделать одно справедливое замечание.
Если бы так выразился юрист старой метафизической школы, мне были бы понятны эти схоластические тонкости, подобная византийская игра слов, но в устах такого почтенного медика, как Маньян, это совершенно непостижимо.
Маньян не замечает, что именно в этом клейме, упрочивающем и способствующем развитию врожденной наклонности к преступлению, гнездится уродливая и болезненная природа врожденного преступника, тогда как при отсутствии такого наследственного патологического клейма преступные наклонности атрофируются, подобно тому как в хорошо, правильно развивающемся теле атрофируются органы зародышевой жизни, например зобная железа.
