Станислав Долецкий - Мысли в пути

Вхожу во второе отделение. Ко мне обращается Нина — хорошая, опытная сестра. Она возбуждена, лицо ее в красных пятнах.

— Скажите ему, пожалуйста, что так нельзя себя вести!

Нина всегда спокойна и выдержанна. И если уж она в таком состоянии, значит, дошло до крайности.

— В чем дело?

Передо мной стоит маленький мальчик лет шести. У него приятная круглая мордашка, светлый вихор и ясный взгляд. Таких любят фотографировать для обложек журналов. Мальчик молчит и смотрит на меня, настороженно улыбаясь.

Нина возмущенно шепчет:

— Он бегает по палатам и ударяет ребят по тому, что у них болит.

Ничего не понимаю.

— Что и у кого болит?

— У кого завязана рука — по руке. У кого нога — по ноге. А если живот — но животу. И норовит все лежачих и маленьких. Я ему сколько раз говорила. А Леночка из второй палаш до сих пор плачет…

Леночку мы оперировали вчера. Чувствую, что охотно дал бы этому деятелю затрещину. Времени считанные минуты. Раздумывать некогда. Беру его двумя пальцами за ухо. Абсолютно непедагогично. Нина приходит в ужас. Мальчик глядит мне в глаза и внятным шепотом говорит:

— Не имеете права!

— Я здесь имею право на все, что захочу, — отвечаю ему очень спокойно. С такими господами ни в коем случае нельзя раздражаться. — Нина, вы его разденьте и уложите в постель. Ему полезно полежать. И пусть заведующий отделением побеседует с матерью.

На лице парня ничего не отразилось.

— И с отцом, — добавляю я.

Он заволновался.

— Папа очень занят. И уехал в командировку.

Голос звучит менее убедительно, но он еще не сдается. Чувствую, что без меня все начнется сначала. Прибегаю к выдумке.

— Имей в виду, в подвале у нас лежат мертвецы. Попробуй повторить свои гадости — ночь проведешь внизу. Понял? Слово я свое сдержу.

Вот теперь у него стало совсем другое выражение лица. Наглость исчезла, как будто не бывала. Давно уже я не говорю даже про себя: «Такой маленький, а уже»… Ибо хорошо знаю, что это, увы, всерьез и порой надолго.

Гораздо больше опасений вызывают ребята, которые не перестают волноваться перед предстоящей операцией. Мы неоднократно убеждались, что у невропатичных детей послеоперационный период протекает намного хуже, они особенно плохо переносят болевые ощущения, не в состоянии их преодолеть.

А разве так не бывает у взрослых? Во время войны в госпитале мы были свидетелями поистине чудесных выздоровлений, когда буквально растерзанный тяжелыми ранами боец, обладающий волей к жизни, поправлялся на удивление медикам. И наоборот, у человека, остро переживающего свое увечье или потрясенного печальным известием из дома, исчезало противоборство, раны его заживали хуже, возникали осложнения, от которых он мог погибнуть.

Детский врач должен приложить все усилия, чтобы снять у своего пациента истерическое отношение к операции. Призвать себе на помощь родителей, посвятить их в самым тщательным образом подготовленное хирургическое вмешательство, включая использование специальных препаратов, и просить их умно и тактично объяснить ребенку важность и пользу лечения. Если все это не действует, а операция не является безотлагательной, лучше выписать ребенка домой, чтобы он успокоился, чтобы на время избавить его от больничной обстановки.

Ребята испытывают страх, когда они подозревают, что от них стараются что-то скрыть. Нервно-психические срывы иногда связаны с манипуляцией, производимой неожиданно. В связи с этим надо постоянно иметь в виду, что любая, даже обычная процедура, например введение зонда в желудок, инъекция, анализ крови, с позиций ребенка, — всегда обида, насилие. И постараться, чтобы он понял, как и для чего это делается. Вместе с тем во всем должна чувствоваться непреклонная воля врача. Всякий «демократизм» здесь противопоказан. В противном случае обследование ребенка, особенно ясельного и дошкольного возраста, превращается в длительную, мучительную и малорезультативную акцию.

Детей постарше не только не нужно, но и трудно держать в неведении. Они уже многое могут понять. О многом догадаться. Обменяться подробными сведениями с тем, кто уже подвергся операции. Да и узнают сами о предстоящем по простым наблюдениям: внеплановая ванна, отмена завтрака, условный значок у кровати. Откровенный, задушевный разговор с такими детьми — путь к их спокойствию и доверию.

Малышам же, просто пугающимся непонятного слова «операция», мы говорим: «Ты знаешь, тебя полечат и погреют животик лампочкой». Это наивное объяснение, в котором нет всей правды, но нет и полного обмана, обычно успокаивает ребенка.

Для некоторых появление медицинской сестры в палате — уже потрясение. Поэтому в последние годы мы все чаще прибегаем к наркозу при различных диагностических процедурах и даже перевязках.

Расскажу о случае, который произошел у нас в операционной. Друзья привезли своего единственного сына лет пяти-шести с диагнозом «острый аппендицит», кроме того, страдавшего тяжелым ревмокардитом. Анестезиология тогда находилась на таком уровне, что лечащий педиатр категорически потребовал проводить операцию под местным обезболиванием. Все осложнялось тем, что ребенок был весьма избалован, нетерпелив, а брюшная стенка его была более десяти сантиметров толщиной.

Когда прошло минут пятнадцать после начала операции, мальчик спросил меня:

— Ну, как, еще долго?

— Да нет, не очень. Вот ковыряюсь потихоньку.

Кругом меня стояли наши врачи, педиатр, и атмосфера была напряженной, чем более что у ребят этого возраста подобного рода вмешательства мы обычно делали под наркозом.

— Знаете что, — сказал неожиданно Игорек, — вы не волнуйтесь и не торопитесь. Не так уж и больно, я потерплю…

Сознательность и воля проявились у мальчика в трудную минуту, когда от него этого меньше всего можно было ожидать. Ведь присутствие на собственной операции — дело нелегкое и для взрослого человека.

Врач детского хирургического отделения должен обладать особыми качествами. Дети любят улыбку, ласковое слово, ценят шутку, юмор, внимание. Про одного внешне довольно привлекательного, но сумрачного врача маленькая девочка сказала: «Он некрасивый, злой, я его боюсь». И наоборот, про ординатора с весьма заурядной внешностью, скромную, но милую и приветливую женщину больные ребятишки говорили: «Она очень хорошая и такая красивая!»

Когда оперируешь ребенка, его необходимо любить. Речь идет не о всеобщем значении этого слова или его медицинском суррогате, а о той настоящей любви, которая имеет свое начало, кульминацию и постепенный спад. Хотя с этим спадом бывает по-разному. И к этому я еще вернусь.

В начале своей работы я был подсознательно, а впоследствии и вполне сознательно убежден, что очень трудно ставить диагноз или добиваться хорошего операционного результата без душевного контакта с ребенком. Постепенно это стало профессиональным приемом моей работы.

Но где же предел, где рамки такого контакта? Чем больше я задумываюсь над этим, тем больше убеждаюсь, что во многих случаях, за исключением разве что очень кратковременных, дело именно в любви… Причем вопрос пола имеет второстепенное значение. Конечно, девочки чувствительнее, и уже с двух-трех лет в них пробуждается маленькая женщина. Но и мальчики, особенно душевные и Чуткие, остро нуждаются во внимании и ласке.

Начинается все с первого знакомства. Зная, что мне предстоит оперировать данного товарища, я стремлюсь создать атмосферу доверия и взаимопонимания. Здесь многое мне помогает и многое препятствует.

Согласитесь, что когда отсутствуют родители и приходит человек, который приветлив, шутит, не обижает и не обманывает и который тебе симпатичен, то к нему рождаются определенные чувства. Кроме того, вокруг носятся легенды. Чаще всего они сопровождают хирурга, который постоянно появляется в палатах в связи с различными чрезвычайными обстоятельствами на заре или среди ночи, окруженный группой взволнованных помощников. Понятно, почему дети начинают «играть в профессора». Один из них делает обход, другой шутит, третий обещает выписать домой — и все в очень похожей манере. А от игры до легенды — один шаг. Впрочем, как и в настоящих легендах, правда в них перемешана с вымыслом. Наша палатная сестра поведала мне смешную историю.

Как-то раз я проходил по коридору. Кто-то из малышей довольно громко поздоровался.

— Привет! — ответил я ему. — Подтяни штаны, а то упадут.

— Ничего. Упадут, буду ходить так, — сказал пацан. Я торопился и ушел. А дальше был такой диалог. Приятель моего собеседника заметил ему:

— Ты с ним поосторожнее шути. Он здесь все может.

— Так уж и все?

— Точно. Вот видел в третьей палате парня с длинными волосами, Геньку?