Гавриил Илизаров - Октябрь в моей судьбе
Шли годы, я успешно сдавал зачеты и экзамены, и к третьему году обучения мне уже поручалась фельдшерская работа в симферопольских больницах и амбулаториях. Но, как и все мои товарищи, я чувствовал, что скоро наша мирная студенческая жизнь может быть нарушена. Мы видели, как сгущались зловещие тучи приближающейся войны. Впрочем, война уже шла, фашизм топтал своим поганым сапогом многие страны Европы. Почти каждое утро, перед занятиями, я как беседчик-политинформатор рассказывал студентам своей группы о последних сводках с Европейского театра военных действий. По-разному, подчас по-мальчишески, но всегда искренне, с беспокойством реагировали мы на обострение международной обстановки. Растущая тревога за судьбу мира, помноженная на склонность к изобретательству, побудила тогда меня и моих товарищей-студентов в свободное время изобретать… бомбу, которая по нашему замыслу должна была в воздухе, приближаясь к позициям врага, «выстреливать» маленькими минами. Мы всерьез увлеклись своей идеей, и, кто знает, чем бы завершилась затея, если бы не день 22 июня 1941 года, перевернувший всю нашу жизнь. В то солнечное воскресенье началась Великая Отечественная война. Я узнал о вероломном нападении фашистов на нашу Родину в общежитии, собираясь в читальный зал, чтобы готовиться к очередному экзамену за второй курс. В сторону учебники, в сторону все дела. Мы, студенты, к десяти утра, не сговариваясь, собрались в коридоре у приемной директора, держа в руках заявления с одной просьбой — отпустить нас на пункты мобилизации в Красную Армию.
— Никаких заявлений, — услышали мы категорический отказ. — Ваше дело учиться.
Помню, как нехотя и ворча что-то под нос, поплелся я обратно в читалку… Но знал ли я в тот день, что уже через месяц мне, как и всему коллективу нашего института, придется лицом к лицу столкнуться с этой страшной войной!
Нам был дан приказ эвакуироваться в Армавир. В Армавире нас встретили фашистские бомбы. Мы получше упаковали все ценное учебное оборудование, и я, как старший группы, получил указание транспортировать груз на полуторке к Каспию, дабы поскорее переправиться на тот — туркменский берег, казавшийся совершенно безопасным. И это не удалось. На одной из дорог, забитых беженцами, воздушная волна от взорвавшейся невдалеке бомбы выбросила меня из кузова. Я потерял сознание, а когда очнулся — увидел вокруг тела убитых, услышал стоны раненых — детей, стариков, женщин. Да, вот она, война: хоть далеко до линии фронта, но горя не меньше…
Как ни тяжело было, как ни охватывало в те минуты отчаяние от того, что нам, молодым, крепким парням не разрешали повернуть назад, к местам боев, мы понимали: приказ надо выполнять, и, гася в груди ярость, ехали все дальше и дальше на восток.
Осенью 41-го в нашем Крымском медицинском институте организованно, в точно требуемое учебным планом время начались занятия. Но учились мы уже в глубоком тылу — в старинном казахстанском городе Кзыл-Орде, где горисполкомом нам было предоставлено одно из лучших зданий. Мы учились днем, а ночами работали. Работали в размещенных в городе и его окрестностях военных госпиталях в качестве санитаров, медбратьев, ночных сиделок у постели тяжелораненых бойцов. Помогали копать арыки, разгружать вагоны на железнодорожной станции. Так продолжалось до 1944 года.
А в 1944-м, сдав успешно выпускные экзамены за лечебный факультет, я получил диплом врача-лечебника. Первой мыслью после получения диплома было: «На фронт!»
Но на распределении строгий председатель государственной комиссии охладил мой пыл:
— В тылу, молодой человек, не легче, там бушуют эпидемии. Поедете спасать тыл. Вот вам направление на Южный Урал.
Так я попал в только что образованную Курганскую область. В облздравотделе получил назначение в районный поселок Половинное. Оказалось, что там уже работало двое эвакуированных врачей, а поскольку в соседнем, Косулинском районе, даже в райцентре Долговке не было ни одного врача, меня спустя три месяца перевели туда в больницу и не просто врачом, а главным. Прибыл в Долговку в том, в чем пробегал два года по Кзыл-Орде: заношенной фуфайке, единственных чиненых-перечиненых брюках, легкой парусиновой фуражке, с деревянным чемоданчиком в руке. Стояла осень. Незадолго до приезда в Долговку мне исполнилось 23 года.
Оперирует Г. А. Илизаров.
Так получилось, что я очень люблю работать по ночам. Ночи — это то время, когда ко мне приходят самые хорошие мысли. И сейчас мне кажется, что эта многолетняя привычка как врача, как экспериментатора работать, мыслить по ночам пришла ко мне там, в Долговке, в сельской больнице.
А много времени для этого я, начинающий врач, не имел: днем предельная загруженность текущими делами. Отказаться же от исследований, от научного поиска, от творчества не мог, как, наверное, не может поэт по призванию отказаться от необходимости сочинять стихи.
…Шел предпоследний год войны. На громадном протяжении фронта произошел полный перелом в нашу пользу. Позади были Сталинград, Курская дуга. Советская Армия наносила новые ошеломляющие удары по фашистам, но уже за пределами нашей страны. И хотя жилось нелегко, мы высоко держали голову, потому что уже видели Родину в лучах Победы.
Чем занимался я, обычный сельский врач? Моя деятельность очень напоминала то, что составляло заботы земского врача, только с обязанностями в условиях войны и лишений донельзя усложненными. Главный врач районной больницы — это звучало, конечно, солидно, но я не один год оставался в Долговке единственным специалистом с высшим медицинским образованием. Единственным на медицинское учреждение, обслуживавшее помимо большого села еще и добрый десяток деревень и поселков. Однако добиваться, чтобы прислали помощников, язык не поворачивался: трудно было всем.
К сложной самостоятельной работе без наставников я, разумеется, на все сто процентов готов не был. Но что делать? Кому-то надо было лечить больных, каждый из которых всегда не похож на других, заботиться о дровах для больницы, следить за чистотой и порядком в помещениях. Судьбе было угодно распорядиться, чтобы эти разнообразные, многотрудные обязанности в Долговке легли на плечи молодого специалиста, не имевшего до этого ни года (!) самостоятельной практики. Старался я изо всех сил, стремясь быть и надежным доктором для своих пациентов, и организатором здравоохранения в округе. Педиатр, акушер, хирург, окулист… — всех своих тогдашних врачебных специальностей не перечислю. Случалось и так, что с утра, запрягши в сани единственную при больнице лошаденку, я мчался во весь опор на вызов к роженице; к обеду, вернувшись и едва перекусив, принимал амбулаторных больных, один на один разбираясь в их подчас очень непростых и нередко запущенных болезнях; вечером делал неожиданную операцию по поводу аппендицита, а к полуночи с председателем сельсовета решал вопросы профилактического осмотра населения или составлял не всегда выполнявшиеся заявки на медикаменты. Все это не преувеличение. Так же работали и остальные мои вчерашние сокурсники.
Умаявшись за день, я оставлял себе ночи. Я часто выходил в тишину на крыльцо, наблюдал, как мерцают звезды. В ночном безмолвии думалось хорошо. В эти часы, уверен, и зарождались у меня те открытия, что потом, спустя годы, вызвали такой интерес в медицинском мире. Научившись руководить личным досугом, я ночами все чаще выкраивал час-другой для самообразования и опытов. Много читал, постаравшись с помощью товарищей из райкома партии выписывать всю периодику.
Они же помогали мне регулярно получать и интересовавшую меня медицинскую литературу.
Перед глазами по-прежнему стояли жуткие картины, увиденные в эвакуации и в кзыл-ордынских госпиталях: молодые, вчера вполне здоровые люди, а сегодня калеки с тяжелейшими переломами рук и ног. Конечно, немало этих тяжелораненых потом вставало с коек, но только на протезы и костыли, пожизненными инвалидами. У меня появилось желание глубже, основательнее заняться травматологией и ортопедией — этим сложным разделом медицинской науки и практики. Начал читать специальную литературу, проводить исследования. Все сильнее возникала потребность не только проверить в практическом деле свои силы, все усложнявшиеся расчеты и опыты, но, главное, помочь больным.
Однажды увидел в долговском клубе гармониста. Лихо растягивал он меха своего баяна, губы его замирали в широкой улыбке, но глаза, заметил я, оставались грустными.
— Вот, доктор, и не воевал я, и не ранен, а с тем инструментом тоже не расстаюсь, — с грустью промолвил Михаил, кивнув в сторону, где стояли прислоненные к стене костыли. — С четырех лет ковыляю. Костный туберкулез.
— Лечились?
— Без пользы, как видите. А мне ведь толь ко двадцать. Вроде и вся жизнь впереди, а жить не хочется…
