Б. Горобец - Медики шутят, пока молчит сирена

Г. И. Абелев вежливо отказывался, выражая полное уважение к работе КГБ и ссылаясь на полную свою неспособность к ней. <…> В. В. упрекал: «Вы же советский человек, а не хотите помочь нам против врагов. Ведь это же наши враги. Ведь я же не предлагаю вам сотрудничать в институте, а только против наших врагов. Я не считаю ваши мотивы серьезными. <…> Вы быстро растете, у вас большие перспективы, вас наверняка выдвинут в Академию, а мы — очень могущественная организация. Вы талантливый ученый, вам необходимы международные контакты, а без нашей визы ни одна командировка не состоится. Я подписал вам поездку <в Бельгию>, но теперь не знаю, как и быть. Меня разочаровывает ваше отношение».

Г. И. Абелев отвечал, что ничего не просит, это их дело — решать ехать ему или нет. Позже оказалось, что с каждым человеком такого же или более высокого положения, чем Абелев, с кем ему приходилось говорить на эту тему, «органы» имели дело, причем и форма беседы — лесть, предложения, стимулирование и нажим — почти не различалась. Также обычно не отличалась и реакция «уговариваемого», который «тупо» упирался или вился ужом и, в конце концов, ускользал. И последствия для отказавшихся были одинаковы.

Зачем они с таким упорством вовлекают в свою деятельность людей, авторитетных в своих областях? — задается вопросом Г. И. Абелев. И дает свой достаточно глубокий ответ. Конечно, не для «информаторства», в этом у них недостатка нет и не будет, и для этого им не надо тратить столько сил и искусства. Тогда зачем? «Во-первых, для надежного контроля над поведением этого человека. Во-вторых, для полного, изнутри, подчинения его себе (т. е. КГБ), для разрушения его как личности, лишения его собственного достоинства, без чего нет индивидуальности с ее нестандартным, неконтролируемым, а потому нежелательным поведением. Просто если человек, уважаемый и авторитетный, дал расписку о добровольном сотрудничестве, имеет псевдоним, периодически отчитывается на явочных квартирах, да еще и получает плату в прямой или непрямой форме, — он перестает быть самим собой, у него отнято право на личные отношения, на тайну этих отношений, на дружбу, на доверие людей, на неприкосновенность внутреннего мира, на свободу мнений и поведения. Право же на свой внутренний мир, на личные отношения, на собственные взгляды, поступки (в пределах закона) и их неприкосновенность — неотъемлемое право человека, основа его личности и достоинства. Если оно отнято (на формально „добровольной основе“), то личность уродуется, разрушается, полностью контролируется „могущественной организацией“. <…> Такой человек может быть свободно допущен к ключевым позициям в обществе или спокойно выпущен за границу для своих деловых контактов. Если же у кого-то хватает твердости и упорства, чтобы уйти от сотрудничества, то он демонстрирует тем самым свою нелояльность, становится „не нашим“, его продвижение затормаживается, он лишается перспективы, его терпят до поры до времени и стараются без шума и скандала постепенно затереть».

Абелев, 2002

Глава 6

XX век, почти с начала

Школа Кассирского — Воробьева:

учителя, ученики, сподвижники[30]

Когда товарищ Булгаков писал записки юного

недоросля врача, он написал это вполне литературным

и вместе с тем медицинским языком. Что ж тут худого?

Нам очень не хватает такой беллетристики.

«Что у больного — не знаю, но лечить умею». — Так говорил профессор Александр Николаевич Крюков, один из зачинателей отечественной гематологии и учитель И. А. Кассирского. Мы это сейчас отвергаем начисто, мы знаем, что делаем, и что у больного — тоже знаем.

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 774

«Гематология без мазочка крови, костного мозга — все равно что география без карты»

«Но чтобы мазочки заговорили, они должны быть тонкими. На кафедре Крюкова существовал культ мазков. Их, естественно, в окрашенном виде приносили на суд профессору. Одна из сцен, многократно рассказанная И. А. Кассирским: врач Густерин принес А. Н. Крюкову поднос с препаратами больного. Профессор молча просмотрел одно стекло и брезгливо кинул его на пол. Взял второе, опустил тубус микроскопа и — опять на пол. Так полетели все стекла. Обескураженный доктор с обидой в голосе спросил, в чем же дело. И получил ответ: „Вашим препаратам место в сортире!“ — Грубо? — Нет!»

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 772

«Как могло оказаться, что <…> в костном мозге здоровых детей 15 % бластов? А ведь эта цифра была дана в учебниках, она вошла в международные публикации, хотя во всех других работах эта цифра не превышала 1 %. Ведь 15 % бластов — стопроцентный лейкоз. А дело обстояло очень просто: руководитель, откуда вышла эта цифра, сам в микроскоп не смотрел, <…> а сотрудник его выбирал места для счета потолще, так как клеток там больше и считать — быстрее. В толстом же месте лимфоцит от бласта можно и не отличить».

Там же. С. 773

«Однажды пожилой больной хроническим миелолейкозом сказал Иосифу Абрамовичу: „Профессор, я ехал к Вам за тысячу километров, а Вы смотрели меня пять минут“. Иосиф Абрамович засмеялся и ответил: „Но ведь мне все было ясно уже через одну минуту, а остальные четыре ушли на то, чтобы Вы не обиделись“».

М. А. Волкова в кн.:

[И. А. Кассирский… 2008. С. 46]

А. И. о И. А[34]

«Почему он никогда не ошибался? Он — морфолог. Он начал свою жизнь в Средней Азии, в кишлачной медицине. Диагноз брюшного тифа ставил на ходу — мимо идет и говорит: „А что у нас тут делает брюшняк?“».

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 778

«И. А. Кассирский отмечал правоту Франца Боаса,[35] что истины в медицине недолгие, а легенды в медицине живут безгранично долго, становятся догмой, и похоронить их невозможно».

В. А. Насонова в кн.: [И. А. Кассирский… 2008. С. 32]

Одна из редких ошибок Кассирского

А. И.: «В Ташкенте, когда организовали университет, кафедрой терапии заведовал Крюков, а кафедрой неврологии, если не ошибаюсь, Мин. Он очень интересовался библейскими проблемами медицины: кого там вылечил Христос? Сейчас-то ежу понятно, что он вылечивал псориаз, который ошибочно принимал за проказу. Это непредосудительно, потому что даже гениальный Кассирский однажды принял болезнь Сезари <кожную Т-клеточную лимфому> за проказу. Он больного только посмотрел и мне грозно сказал на ухо: „Андрей Иванович, больше его не приводите, это — проказа“. Чем доставил огромное удовольствие профессору Майскому, который хохотал в коридоре и говорил: „Посмотрите на этого старого кретина! Проказа! Как у него язык повернулся? Ничего не знает!“

Ведь приятно, когда Кассирский „ничего не знает и кретин“. Некоторое удовольствие, правда? Вот они идут по лестнице, Крюков сверху, Мин снизу. И Крюков величественно, медлительно, хлопнув его по плечу, спрашивает: „Ну, что новенького в Библии?“ Это наш старый кафедральный анекдот».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 777

Кассирский у больного академика Харитона

«Вызвали Иосифа Абрамовича как-то к Юлию Борисовичу Харитону. Случился тяжелый озноб, высокая температура, ломает все тело, в крови — высоченный лейкоцитоз. Смотрели многочисленные консультанты. Кассирский опоздал на консилиум изрядно. Злая профессура ждала разъяснения только высокого лейкоцитоза, а уж какую-то свою „концепцию“ они приготовили. Пришел Кассирский, один спокойно расспросил больного, осмотрел внимательно все. И горло посмотрел с лампочкой. Вышел. „Лакунарная ангина“. Юлий Борисович говорил: „Надо было видеть лица коллег-профессоров“».

Кассирский и время. 2008. С. 782

Рассказывает профессор Лия Гриншпун[36]

«Однажды пришло письмо от одной больной. Она лежала у нас раньше и Иосиф Абрамович ее много раз смотрел. Письмо было написано в стихотворной форме и содержало в основном объяснения в любви. Обратный адрес на конверте — одна из психиатрических больниц. Конверт распечатал сын Иосифа Абрамовича Генрих. Он показал письмо мне, и мы (дураки ужасные!) решили разыграть И. А. Я принесла ему это стихотворное послание <но без обратного адреса>. Он сходу включился в ситуацию. Перечитал стихи несколько раз, похвалил содержание и форму. Вспомнил, конечно, сразу же больную — девушку, страдавшую хроническим миелолейкозом (который тогда еще лечить не умели), очень ее жалел, но все-таки не мог отключиться от стихотворных восторгов. И наконец, заключил: „Вот вы все здесь около меня, но никто из вас не мог оценить меня так, как эта несчастная женщина“. Что-то было и насчет нашей эмоциональной тупости <…>. И вот тут-то я показала ему конверт. Он был по-настоящему разочарован и огорчен. <…> Ответ он написал сам — и больной, и врачу, не на машинке, а от руки».