Поль Крюи - Стоит ли им жить?
Если бы вы зашли туда в 1928 году, то застали бы этих кривоногих, рахитичных мальчиков грызущими заплесневелую корку хлеба.
Наступает 1930 год, и громовый рев Детройта понемногу стихает, хотя шума еще достаточно, но теперь уже человеческая суматоха заглушает грохот машин, которые кажутся смущенными и обескураженными, — стоит ли им продолжать производство вещей, которые все меньше и меньше покупаются? Машины бережно покрываются чехлами, чтобы они не ржавели, — хорошо еще, что не нужно их кормить. А люди, которые около них работали, ну что же, люди ведь не ржавеют, это не машины, которые стоят денег, — их всегда можно достать в любом количестве, только кликни. А что касается еды, одежды или облегчения страданий в болезни и нищете, то это уж их собственное дело. Разве наша страна не пришла к своей мощи и славе благодаря этому принципу невмешательства? И уж конечно наши три маленьких мальчика давным-давно умерли, да и к лучшему: плохо ли освободиться от такого ненужного хлама, принимая во внимание их ужасное жилье, их отвратительную наследственность. Однако нет! Они еще здесь, в своей берлоге, они существуют. Они настолько одичали, что испуганно отшатываются от протянутой им руки. Их анемичные лица зеленого цвета. Они похожи на трех маленьких больных гиен. Они наводят на мысль о живучести даже самой испорченной человеческой протоплазмы. Случайно о них узнало детройтское общество попечения о детях, у которого хватает, примерно, денег на помощь одному из тысячи заброшенных детей… поскольку их отцы, не в пример машинам, должны сами нести ответственность за свою судьбу.
Посмотрев на этих трех маленьких заморышей, которые своим цветом напоминали грибы, выросшие в темноте, которые походили больше на гномов, чем на людей, можно было сказать, что они годны только для гробовой урны…
Но в обществе попечения о детях нашлись люди с сердцем. Они взяли на себя заботу о них.
И вот если бы в 1934 году вы пошли со мной на них посмотреть, то готовы были бы поклясться, что это другие дети.
Они живут теперь на ферме. Их приемные отец с матерью относятся к ним как к собственным детям. Они разводят цветы и овощи на своих собственных участках земли. Они всегда голодны, потому что летом занимаются рыбной ловлей и плаванием, а зимой катанием с гор, и они поглощают столько молока, мяса, яиц и свежих овощей, сколько могут вместить их желудки. Заботой их обеспеченных, экономически независимых приемных родителей эта пища идет на построение их крепких, стройных, коричневых тел. Посмотревши на них, начинаешь думать, что они всегда были такими же веселыми, загорелыми мальчишками, как теперь. И кто же возьмется доказывать, что они через год должны умереть, потому что их спасли три года тому назад?
Теперь я понял, в чем моя задача. Я должен научиться рассказывать людям о том, какие чудеса может творить наука, соединенная с любовью, над детьми, которые так больны, так жалки, так ужасно заброшены. Я должен забыть о попытках убедить в чем-либо имущих, которым абсолютно нет никакого дела до детей бедняков, поскольку их собственные дети здоровы и веселы. Пришла для меня, наконец, пора заговорить непосредственно с миллионами бедняков, с голодной массой. Они еще темны, конечно. У, них нет ни слезоточивых бомб, ни пулеметов. Все это в руках армии, флота и полиции, которыми распоряжается правительство; а правительство, в свою очередь, находится в руках «контролеров изобилия», которые при всех наших беспредельных возможностях имеют задачу держать в высокой цене только одну вещь, только один предмет сделать непомерно дорогим, и этот предмет-деньги.
Человеческая масса безоружна. Но она все больше и больше растет в числе, и, несмотря на то, что могут быть еще проблески «просперити», в один прекрасный день сила порабощенных, обездоленных масс станет несокрушимой. И когда она, спаявшись в единое целое, превратится в раскаленный добела народный гнев, тогда эти массы смогут вобрать в себя весь газ, все пули и шрапнельные снаряды, которыми будут поливать их солдаты и полиция, пока их руки не устанут стрелять. Тогда миллионы оставшихся в живых и, может быть, еще не совсем ослабевших от голода перелезут через трупы своих братьев и сестер, погибших во имя разрушения границ покупательной силы и монополии капитала, который — чего массы еще не знают — является их самым главным и неумолимым врагом.
Теперь я знал, в чем мой долг и обязанность. Мне нужно на каждом примере показывать забитым, невежественным, обманутым отцам и матерям, какие чудеса наука плюс любовь могли бы творить над их детьми, если бы деньги предназначались для переделки, превращения миллионов забытых детей в новое и крепкое человеческое поколение.
Я должен заставить их понять, увидеть, узнать, а самое главное, почувствовать, чего им еще нехватает. Я должен их сделать недовольными. Я должен зажечь в них пламя негодования и всячески его поддерживать. Я должен сделать все от меня зависящее, чтобы раздуть пока еще слабо тлеющую в них искру гнева против жестоких, бездушных, безмозглых поработителей.
Но я был еще слишком робок. Я еще не вполне отважился на это дело. А если бы и отважился, то как мог я охватить своей проповедью всю эту массу! И я вернулся назад, на песчаные дюны.
Глава четвертая
НИЩАЯ НАУКА
IЗакон о выживании наиболее приспособленных был бы хорошей штукой для руководства, если бы только знать наверное, кто же, в сущности, приспособлен к выживанию.
Доктрина старого ворона Доминика Мальтуса, утверждавшего, что население земного шара растет быстрее, чем средства к существованию, разбита теперь вдребезги наукой; в наш могучий век мы в состоянии производить неограниченное количество всего, что требуется для самой привольной жизни.
Одно было для меня совершенно бесспорно: что причина смерти детей, после того как они уже однажды были спасены, заключается попросту в том, что мы не стараемся все время поддерживать их жизнь.
У меня нехватало ни мужества, ни искусства нарисовать массам правдивую картину того, как они были ограблены в своих прирожденных правах. Научное пораженчество пессимистов-биометриков отравило меня. И я вернулся назад, на песчаные дюны.
Стояли ненормально жаркие весенние дни, когда смотритель набережной Диплидж, Риа и я сражались с напором песка, грозившим помешать Рие в строительстве нового дома в Уэйк-Робине. Из этой войны с песком при жестоком норд-весте нам удалось извлечь несколько фундаментальных биологических фактов, в достаточной степени суровых, но ни в коем случае не пессимистических. Этой сухой весной — в страшный год пылевого шторма и засухи — мы увидели, что случается с самой лучшей наследственностью, если подвергнуть ее превратностям неблагоприятной внешней среды.
Хорошо было этой весной в Уэйк-Робине на песчаном пляже у озера Мичиган. Это был не Детройт. На два километра вокруг не было ни одного голодного ребенка. Хорошо дышалось на свежем норд-весте, чисто вымытом трехсоткилометровым водным пространством, начиная от самой Зеленой Губы, у Висконсина. И острые песчинки, разносившиеся ветром, приятно покалывали лицо, когда мы ложились отдыхать. Как славно и здорово было обливаться потом на жарком солнце, делая шаг вперед и два шага назад, когда мы карабкались по мягкому песку на верхушку дюны, где мы старались насадить и вырастить шотландские сосны. Как приятно было работать, пока ноги сами отказывались двигаться, а потом отдыхать, млея на солнышке, потом снова бросаться в работу, когда становилось вдруг прохладно и солнце скрывалось за длинной грядой облаков, гонимых из Дулюта неугомонным норд-вестом.
Было подлинным уроком, и отнюдь не трагическим, отмечать факт гибели молодых сосен, посаженных нами на этом пляже год тому назад. Можно было наблюдать их смерть, не слыша при этом ни плача, ни криков. Этот пляж, где мы насадили тысячи деревьев, представлял собой чистый белый песок, обыкновенные силикаты, вылетавшие из озера и проносившиеся через набережную, вверх по холму, прямо в наши рощи, медленно засыпая их. Год тому назад мы с великими надеждами рассаживали эти молодые деревца. Мы сооружали сами себе памятники, говорил Диплидж, и мы смеялись, а к весне белое песчаное лицо пляжа зеленело уже молодыми сосенками. Затем пришла осень. Налетел неистовый норд-вест, вздымая тучи песка, колючего, как миллиарды крошечных летающих иголок. И вот наши вечнозеленые юнцы начали вдруг желтеть. Наступила зима, они стали коричневыми и потеряли всю свою хвою, и вот теперь, в новом апреле, из тысячи деревьев едва ли больше семидесяти пяти остались в живых… Неподалеку от пляжа, на холме, на той же самой песчаной почве, только на южном склоне, защищенном от диких порывов норд-веста, мы в тот же день посадили другую тысячу маленьких братьев этих шотландских сосен…
