Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах

— Ничего больше не успела взять, — оправдывается она. — Получила сегодня твое письмо. Прочитала. Ненько моя, это ж сейчас поезд как раз из Ульяновска отходит. Я, не долго думая, банку варенья в сумку — и на асфальт. Думаю, может, успею, в Инзе поезд встрену. Хорошо, попутная машина сразу взяла. Я рассказала шоферу, он гнал, как сумасшедший. Даже отец не знает, что я поехала. Приехала — и к Геннадию. А он на работе. Пока разыскали его с шофером, а тут и поезд подходит. Геннадий побежал по вагонам искать тебя. Вот, успели.

У нее такой мягкий, уравновешенный характер. Всегда немногословна, больше слушает, что другие говорят. Делает все по-крестьянски неторопливо, основательно. Глядя на ее простое лицо, полную фигуру, натруженные загорелые руки, никто бы не подумал, что она способна на такой поступок. Это ж надо думать: ехать семьдесят верст, чтобы перехватить поезд…

В купе заглядывает девушка-проводница:

— Мамаша, выходите, а то уедете!

— Доченька, а ты разреши мне до следующей станции. Сын вот в Москву в больницу едет. Может, операцию будут… Я заплачу!

— Ладно, ехайте, — машет рукой проводница и исчезает.

Брат тискает мазутной лапищей мою руку:

— Выздоравливай, братка! — и бегом к выходу.

— А ты не мог раньше написать, что уезжаешь, — упрекает мать. — Я бы приехала, проводила.

Я виновато промолчал. Вспомнил, как Дина на вокзале старалась держаться в стороне, и подумал: хорошо, что мать не приехала…

— Ты напиши, если будут делать операцию. Я приеду, чтобы ухаживать за тобой.

— Мама, не надо приезжать. Ты ничем не поможешь. Будешь переживать — я же знаю тебя. А я тогда буду стараться казаться бодрым, стану беспокоиться, что ты волнуешься. Лучше всего, если после операции никого из близких рядом не будет. Мам, везде хорошие люди есть. Мы там все друг другу помогаем. Я тоже ухаживал за оперированными. Знаешь, какая я сиделка! Ты не беспокойся. Вот когда выздоровею, вы тогда с отцом приедете, и я буду водить вас по Москве!

Сошла мать в Рузаевке.

Несу письмо Боровичку. Застаю его лежащим на койке, он слушает радио. Подаю письмо, говорю обиженно:

— Так-так, значит, секреты от меня завелись? Учтем.

Конверт с фиолетовым штампом приводит Володю в большое смущение. Он читает, поминутно зыркая на меня, не подглядываю ли. Я стою у своей койки, демонстративно уставясь в потолок, подрыгиваю ногой и посвистываю.

— Так дураку и надо, — бурчит Володя. У него дрожат руки и от смущения выступили слезы.

— Что случилось? — Я уже не паясничаю.

— А-а, — раздраженно машет рукой Боровиков. — Ты смеяться будешь… А, на! — Он протягивает письмо, зажмурившись и отвернувшись, точно ожидая удара.

— Чего это я буду смеяться? — успокаиваю его, беря листок.

«Дорогой Володя!

Получил Ваше письмо, и оно очень тронуло меня.

Сразу же должен сообщить, что, конечно, с таким здоровьем принять в космонавты Вас не могут…»

Поднимаю на Володю удивленные глаза и не могу не нарушить обещания — улыбаюсь. Никогда не ожидал, что Боровик может отчебучить такую глупость!

Володя так покраснел, что взмок лоб.

«Но Вы не огорчайтесь, — читаю дальше. — Даже из тех, у кого отменное здоровье, далеко не каждого желающего зачисляют в отряд космонавтов.

Перечитывая Ваше письмо, я вновь и вновь убеждаюсь, что Человек станет властелином Вселенной!

И то, что Вы, находясь в столь трудном положении, обратились к нам с такой просьбой — это очень здорово и делает Вам честь. («Деликатный дядечка», — думаю я.) Читая Ваше письмо, я не жалел Вас, потому что Вы, чувствуется, сильный человек и в жалости не нуждаетесь. И письмо Ваше было написано — это тоже чувствуется — из желания быть полезным людям. И не Ваша вина, что Вы не можете претворить в жизнь свои высокие побуждения.

Я не утешаю Вас. Положение Ваше серьезно. Однако уверен, что все испытания Вы встретите, как и прежде, с честью.

Володя, напишите, пожалуйста, как пройдет операция у Вашего друга Овчарова, и вообще держите меня в курсе.

Я рад, что познакомился, хотя и заочно, с вами — мужественными парнями.

От всей души желаю вам скорейшего выздоровления.

Крепко жму ваши руки.

Дочитав письмо до конца, чувствую, что, кроме деликатности, в письме промелькнули и серьезные нотки… Вспоминаю, как с неделю назад Боровиков дня два что-то писал, зачеркивал, снова переписывал…

— Володя, дай черновик. Гляну, чем ты покорил этого дядьку.

Боровиков достает из тумбочки три тетрадных листа, не глядя, подает:

— После покаялся, что послал, да поздно было.

Володя писал:

«Здравствуйте, уважаемый профессор Лебединский!

В журнале я прочитал, что Вы занимаетесь подбором кандидатур в отряд космонавтов. Мне самому моя идея кажется фантастической, и Вам, наверно, письмо это покажется смешным и глупым, но я все равно решил написать. Мне ведь неизвестна программа космических исследовании, возможно, она значительно шире, чем мы думаем.

Может быть, планируется изучение воздействия космоса на все живое и неживое, здоровое и нездоровое? Валентина Терешкова, когда писала Вам письмо, чтобы записали в космонавты, тоже не надеялась на положительный ответ. (Дальше Володя писал о своем состоянии, о Медынцеве, о том, что должны оперировать меня.) Если операция у Овчарова пройдет удачно, тогда и меня прооперируют. А умрет Овчаров — меня оперировать хирург уже не будет. Ему просто не разрешат. Вы врач, понимаете.

Так Овчаров если и погибнет, то в борьбе, он испробует последний шанс. А мне тогда покорно ждать смерти, как ягненку, которого выбрали на шашлык.

Овчаров хоть на границе успел послужить. А я в жизни ничего не успел сделать…»

Последние слова толкнули меня в сердце. Я понял все!.. Едва сдержал слезы. Делаю несколько глубоких вдохов — осаживаю подступивший к горлу комок. Боровичок оказался в западне, точно зверек, обложенный со всех сторон красными флажками, и решился на отчаянный, хотя и чудовищный по своей наивности шаг.

Краем глаза глянул на Володю. Тот сидит, обхватив руками колени, виновато уткнувшись в них лбом. Я достаю носовой платок, вытираю повлажневшие глаза, сморкаюсь. Читаю дальше:

«Если бы я мог быть в чем-то полезным, я, ни на миг не задумываясь, принял бы любое предложение. Погибнуть — так с пользой! Вот поэтому и пишу Вам письмо.

Ведь в длительном космическом полете кто-то из экипажа может заболеть. Значит, рано или поздно ученым придется разрабатывать методы лечения в условиях полета. Вот и разрабатывайте на мне!..»

— Ле-по-та! — не сдержавшись, говорю я.

«Все равно я сейчас подопытный кролик, и меня с таким же успехом может зарезать хирург, как могу не выдержать перегрузки.

Возможно, для каких-то больных условия в невесомости окажутся благоприятней, чем земные. Больной человек — не нормальный человек. Значит, для него нужны и ненормальные условия. Вдруг пенсионеры-гипертоники в невесомости окажутся работоспособнее здоровых людей?

Я согласен выполнить роль Белки, Стрелки. Согласен, чтобы о моем участии в экспериментах никто никогда бы не узнал.

Мне 17 лет.

Прошу извинить, если что не так написал».

Еще раз перечитываю ответ профессора. Нет, это не деликатная отписка.

— Вот ты говоришь, я успел на границе послужить. А мне сейчас кажется, что этого никогда и не было. Как сон… Красивый сон… Ты ведь тоже когда-то бегал, купался, собирал грибы. И считал, что так оно и должно быть. Вот и я. Если бы знал, что ждет впереди, старался бы запомнить каждый день, упиться ветром, ездой на коне… Но жизнь так устроена, что когда имеем — не замечаем, ждем чего-то лучшего, необыкновенного, и никто-то тебе не скажет, что именно сегодня — сейчас! — самая счастливая минута в твоей жизни! И только потерявши все, начинаем понимать, что имели, но не умели ценить.

Мне взгрустнулось. В груди что-то скребет. Жалко Володю. Хочется обнять, приласкать, как младшего братишку, помочь ему. Но как? Как? И прежде понимал, что операция решает не только мою судьбу, но и судьбу Володи. А сейчас чувствую это с мучительной, пронзительной ясностью. Если бы кто-то мог дать гарантию, что операция будет удачной — сам бы пошел к хирургу просить, чтобы первым оперировали Боровичка.

Но такой гарантии никто не дает… Помочь ему можно только одним: выжить самому.

Помолчали. Оба задумчивые, притихшие, будто пришибленные. У Володи лицо измученное, как после тяжелого приступа.

— А ты молодчина. Не расстраивайся. Мне кажется, иногда то, что мог бы человек сделать, ценнее того, что он делает. Бывает, другой совершит что-то лишь в силу обстоятельств и на большее не способен. А другой в силу обстоятельств — вот как ты, например, — связан по рукам и ногам, но в нем такая силища! Дай ей только выход — гору своротит!