Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
Она мягко касается моего плеча:
— Прооперировать всегда успеем.
Говорить о «потолке» или нет?
— Я не допущу, чтобы вес превысил сто десять килограммов, — говорю, глядя ей прямо в глаза, спокойно, без восклицательных знаков. Врач поняла меня правильно. Выдерживает взгляд и спокойно отвечает:
— Не смейте и думать об этом.
— Зоя Ивановна, пожалуйста, не думайте, что я рисуюсь или шантажирую вас. Но таково мое решение. Я имею право распорядиться собой.
— Надо бороться до последнего.
— Согласен с вами. Но цепляться за жизнь не буду. А как бы вы поступили, окажись в моем положении?
Она не отвечает, опускает глаза. Потом говорит:
— И все же надо лечиться.
— А я разве возражаю? Или настаиваю на лечении, что полегче? Я встречал таких больных, что говорили: «Пусть я лучше умру, но на операцию не соглашусь». Я же настаиваю на самом опасном лечении потому, что считаю его единственно верным.
— Одна я не могу решать. Надо мной есть начальство, от него все зависит. Я доложу о вас.
— Конечно, заставить оперировать меня — не в моей власти. Но с этим хозяйством, — хлопаю себя по животу, — я домой не вернусь. Так и скажите своему начальству.
Каждый день твержу Зое Ивановне об операции. А она боится даже думать об этом. С кем из врачей ни заговорю об операции, каждый отводит глаза в сторону, будто в чем провинился, и отвечает, что о ней надо забыть. «Если не хочешь уйти вслед за Медынцевым», — читаю на их лицах.
А вес увеличился до ста семи килограммов…
«Глупая башка, если тебе не надоел белый свет, шевели мозгами! Докажи, заставь, делай что хочешь, но вынуди врачей на операцию. Спасение только в ней. А не то расшибу твой медный лоб о лоб электрички. Мне — такому — дорога домой заказана!»
Но моя башка пока ничего лучшего не придумала, как снова идти к хирургу.
Ариан Павлович отрывается от бумаг, кивает два раза на приветствие, молча указывает рукой в сторону дивана: присаживайся. Сам откидывается на спинку стула, вытягивает длинные ноги, скрестив их под столом.
— С чем хорошим пожаловал?
— Ариан Павлович, я без вступления: когда будете меня оперировать?
Хирург барабанит пальцами по папке. Немного погодя, говорит:
— Наверно, никогда.
— Вы же сами говорили: нужна операция.
Доктор глянул на меня и снова перевел взгляд на свои длинные подвижные пальцы.
— Сначала надо испробовать другие способы лечения.
— Я понимаю, что после Медынцева вы сомневаетесь.
— Да и Медынцев вот…
— Ариан Павлович, я не боюсь.
— Зато я боюсь, — перебивает он. — Не могу я взять на себя такую ответственность. Да после Медынцева мне никто и не разрешит. — Он помолчал. — Можно было бы попытаться через живот добраться до надпочечника. Но я так ни разу еще не оперировал.
— Надо же с кого-то начинать, — хватаюсь я за эту ниточку. — Почему бы не с меня? Другого еще уговаривать придется. Ну, пожалуйста!
— Зарежу — мне твои родители спасибо не скажут. Я не бог, я только хирург, понимаешь?
— Никто никаких претензий предъявлять не будет. Я при вас им напишу и все объясню.
— Нет, не проси. Повторно оперировать нельзя! — больше для себя, чем для меня, говорит хирург.
Как же убедить Ариана Павловича?
— Мне так и так погибать. Вы не зарежете — «Кушинг» доконает. А вдруг операция пройдет удачно?
— Не-не, не проси. Ничего не обещаю.
Итак, ухожу я без конкретного ответа. Правда, с Арианом Павловичем вообще трудно вести серьезный разговор. Другой раз приготовишься к беседе, даже вопросы на бумажечку запишешь, а он все смешает и с улыбочкой выпроводит. Видимо, это у него защитная реакция от нас. Но когда хирург считает нужным поговорить с тобой, то говорит кратко и конкретно, каждую мысль выдает скороговоркой, точно бьет короткими очередями.
4
Боровичок приносит новость:
— А к нам в отделение индийца положили. С ожирением. Говорят, сын какого-то деятеля. Здоровущий! Сто восемьдесят килограмм.
Иностранец освоился в отделении быстро, уже на другой день он шел в холл в окружении подростков, они помогали ему нести магнитофон и транзистор. Теперь в холле целыми днями играет музыка, ходячие почти все свободное время проводят там. Зовут индийца Али. Ему двадцать три года. Пучеглазый, с тройным подбородком. Громадного роста, ноги толстенные.
— Али, как тебе здесь нравится? — спрашиваю его.
— О-о, карашо!
— А чем хорошо?
— Люди. Весело. Анекдоты русски — карашо! Га-га-га-га! — запрокинув голову, хохочет оглушительным басом, выпучив глаза и широко открыв рот с крупными зубами. Живот колышется, стул под ним скрипит по всем швам. — Соленый анекдот. Га-га-га!
— Так ты анекдоты любишь! Рассказать?
— Рассказать, рассказать. Соленый? — Али уже приготовился смеяться. — Давай, давай, — нетерпеливо подгоняет он.
Заслышав об анекдоте, женщины придвигаются поближе:
— Взялся рассказывать, так начинай.
— Давай, мы закаленные, — загалдели они разом.
Я усаживаюсь верхом на стул и выдаю анекдот с солью и с перцем.
— Га-га-га-га! — Али засучил ногами. От его хохота пол дрожит, как от канонады. Насмеявшись, продолжает рассказ:
— Я лечился… э-э Дойчланд… Как это по-русски?
— В Германии?
— Так, — коротко говорит он, кивнув головой. — Этот… э-э… вест.
— В Западной Германии?
— Так. Там — плохо.
— Почему?
— Такой большой комната. Как этот холл. Я там адын, — он ставит торчком волосатый указательный палец. — Приходил фрау. Такой белый, — показывает руками, какой у нее головной убор. — Лекарство принес. Сделал так, — Али прикладывает руку к груди, строит постное лицо, кланяется, — и ушел. Пришел молчал — ушел молчал. Скучно. Время до-олго! — показывает пальцами, как «ходит» время: — Так!
— Здесь, значит, лучше?
— Да. Здес сестра — прям как радной сестра: гаварит, улыбается, смеется, шутит, — ему не хватило слов, и он зацокал языком. — В палата — три человек. Весело! Дойчланд — дорого. Много валюта нада. У вас — бесплатно. Карашо!
— Али, ты так красным скоро станешь!
— Га-га-га-га.
— Где ты русскому языку учился?
— Я здес второй раз.
— А что тебе еще у нас нравится?
— О-о, нравится. Началник лежит — рядом Димка из детдом лежит. Началник стол сидит — Димка этот стол сидит. Димка борщ дает — началник борщ дает. Началник анализ — Димка анализ. О-о! — Али выпучил глаза и поставил торчком указательный палец.
— Али, да ты совсем красным стал. Приедешь домой — тебя не узнают.
— Га-га-га-га! — Али хлопает себя по груди. — Красный! Га-га-га-га!
5
Надо атаковать палатных врачей. Придется призвать на помощь бумагу, она часто бывает убедительней любых устных доводов. Излагаю по пунктам все аргументы в пользу операции.
Представляю, какое будет завтра лицо у Зои Ивановны, когда отдам ей свой меморандум… Милая Зояванна! Бедная Зояванна: стоит только заикнуться об операции, как у нее тотчас портится настроение. Смотрит тогда на тебя такими грустными глазами, будто она вовсе и не врач, а сестра твоя. Земной поклон тебе, дорогая Зояванна, за твою доброту, за участие, за твое отзывчивое сердце. И — за бессилие твое. Я знаю, что здоровья она мне и грамма не прибавит — она сама этого не скрывает, не старается убедить, что только от нее придет ко мне исцеление (чем грешат многие), но чем-то очень мне помогает. Мне крупно повезло с Зоей Ивановной.
В палате сумерки, хотя уже 12 часов, — такая пурга разыгралась на дворе. Подхожу к окну, прислоняюсь лбом к прохладному стеклу. Из-за вьюги домов на противоположной стороне улицы совсем не видно. А на тротуаре пешеходов почти столько же, как в обычный погожий день, только все они спешат, будто каждый опаздывает куда-то. А метель-то, метель разгулялась! Вот она налетела на девушку, толкнула в спину — девушка невольно пробежала несколько шагов, откидываясь всем корпусом назад, а метель вдруг с такой силой налетела на нее спереди, сыпнув горсть снегу в лицо, что та чуть не упала, быстро повернулась и пошла спиной вперед. Метель набросилась на нее со всех сторон, у девушки не хватает рук и лицо закрывать от снега, и придерживать подол, ветер треплет его, то колоколом вздует, то прижмет, точно приклеит, к ногам.
Ну и кутерьма! Одеться бы потеплее — да и нырнуть в снежную круговерть, глотнуть бы ветру со снегом, закружиться в бесовском танце, закричать во всю глотку — пустить крик по ветру, пусть мчится и кружит в этой завирухе!
Только вместо всего этого сквозь невидимые щели в окне чуть тянет свежая струйка воздуха.
На следующий день отдаю Зое Ивановне свой меморандум.
