Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)
Общая черта, в констатации которой сходятся едва ли не все исследователи, — та или иная степень вязкости, «глишроидности» (F. Minkowska) эпилептоидов, сказывающаяся едва ли не во всех их психических актах и проявлениях. Они «пристают», «прилипают» к окружающему: к порядку вещей в нем, к малейшим и незначительнейшим частностям жизни — делаются «рабами мелочей», не могут с ними расстаться и забыть их, все запоминают, копят впрок, ни от чего не отказываются окончательно; вся жизнь их — сплошная регистрация, складирование, пожизненное хранение наблюдений, впечатлений, переживаний и особенно — «обид», которые они помнят вечно и которые ждут своего часа для удовлетворения некогда порожденного ими мстительного чувства, для восстановления «законного» порядка и попранной кем-то справедливости.
Другая личностная черта характерного эпилептоида, также всеми, кажется, признаваемая, — это полярность его аффектов с вертикальными перепадами настроения от приподнятого и особым образом экзальтированного: с неуемным, «витальным», оптимизмом, «жизнеобильностью», легким и подвижным душевным откликом на окружающее — к «обвальным» дисфориям с мрачностью, ожесточением, разрушительными тенденциями, скрытой или явной агрессией в отношении тех, к кому только что относились с внешней теплотой и участием. Здесь — секрет пресловутого «коварства» эпилептиков и с ними — эпилептоидов: те и другие словно нарочно завлекают людей, чтобы потом обрушиться на них с непредсказуемой и ни на чем, кажется, не основанной яростью.
Как результат суммации этих черт (если заниматься психиатрическим сложением и вычитанием) — так называемая гипер-антисоциальная «пропорция» эпилептоидов, сосуществование и поочередное выявление в них противоположных и, казалось бы, взаимоисключающих начал: они то ревнители закона, моральных уз и устоев, последовательности в очередях и т. д. (и нет стражей порядка усерднее и добровольнее, чем они), то — лица, способные на самые неожиданные бунты и противоправные действия, фактические разрушители и ниспровергатели того самого порядка, который только что убежденно и как будто бы искренне защищали; при этом полярная перемена аффекта совершается порой с ошеломительной быстротою. Хотя эти преображения и выглядят сменяющими друг друга состояниями и следствиями перемен в настроении, но более тесное знакомство с предметом рождает впечатление, что настоящий эпилептоид, хотя и обнаруживает попеременно противоположные чувства, но делает это не как истерик, живущий поочередно в разных ипостасях и как бы забывающий предыдущие, но все время носит оба чувства в груди: толь — ко когда одно из них на поверхности, другое словно прячется, накапливает силы и зреет, чтобы затем выплеснуться наружу. Это не парализующая волю амбивалентность шизофреника (если продолжать сравнивать с ними), а поочередное выявление двух постоянно живущих в душе, хотя и разнонаправленных тенденций и импульсов: некие своенравные качели с двумя противоборствующими толкачами-антагонистами.
Еще одна особенность, описываемая едва ли не всеми авторами и отчасти «вытекающая» из названного аффективного «маятника», — это «лицемерие» эпилептоидов. Они легко, с парадной двери, входят в любое общество, непринужденно подстраиваются в нем под общий тон, охотно разыгрывают роль, приличествующую случаю, «вводят всех в заблуждение», но при этом сохраняют всю свою властную и агрессивную сущность и цельность характера, всегда «помнят свою выгоду» и не преминут воспользоваться ситуацией, любой возможностью для утверждения своего главенства и превосходства, для получения той или иной материальной выгоды, прибавляя всякий раз новых красок к своей и без того «двуличной», «коварной» репутации.
Общеизвестна тяжелая властность эпилептоидов, которые в своем типичном варианте — все сплошь деспоты, особенно семейные. Эта черта является как бы сплавом из их вязкой педантичности и потребности в доминировании. В результате такого «альянса чувств» настоящий эпилептоид добивается, чтобы все было «по нему» — в самых незначительных и не стоящих того частностях. Один из подобных субъектов в нашей выборке требовал от жены (неукоснительно и при неповиновении — злобно), чтобы та нарезала ему хлеб кусками ровно в 1 сантиметр — не больше того, но и не менее; он определял толщину бутербродов на глаз, но глаз его отличался в этих случаях орлиной зоркостью (жена проверяла потом линейкой и всякий раз подтверждала замеченное им несоответствие).
Эпилептоиды отличаются чрезмерной подвижностью, повышенной «моторностью». Они словно обладают «вечным двигателем», позволяющим им быть весь день на ногах, не знать и минутного покоя, быть всегда готовыми вступить в оживленный разговор, ссору, противостояние, борьбу за свои интересы, сутяжничество. Этому двигательному и речевому напору, деятельной «неугомонности» соответствует расторможенность инстинктов: это люди влечений. Эпилептики повышенно эротичны: это свойство их угасает поздно, оно скорей усиливается, чем ослабевает в инволюции. Они склонны к эксцессам по питейной части, хотя истинные дипсоманы, равно как и другие — маны: порио-, пиро-, клепто- и пр. — относятся, видимо, к более сложным «дегенерантам»: с большим удельным весом эпилептического начала, но и с привлечением иных патообразующих факторов, прежде всего — специальной патологии влечений (Е. К. Краснушкин).
Наконец, еще одна, часто упоминаемая и не последняя, черта лиц этого наследственного круга (более свойственная, по-видимому, не «чистым» эпилептоидам, а сложным, «мозаичным», психопатам) — это особого рода манихейская набожность и мистичность, соединяющая Бога с Сатаной в противоположной, но неразлучной паре. Многие эпилептики и эпилептоиды так или иначе верят в Высшее Существо, управляющее миром и их собственным, столь непредвиденно меняющимся, душевным состоянием, но многие из них еще и мистичны: чувствуют свою причастность к высшим силам и тайнам бытия, к миру потустороннему и оккультному. F. Minkowska писала о религиозности morbus sacer как результате близости этой болезни к «глубинным, наименее личным слоям человеческой психики», приводимым в колебание и движение большими и малыми пароксизмами. Галлюцинации эпилептиков, как известно, часто носят характер божественного императива — это крайнее выражение того, что в той или иной мере свойственно многим из них (и с ними и эпилептоидам): они, говоря в общем виде, люди управляемой свыше стихии. Все эти отдельные черты слагаются в описаниях в собирательный образ, который является «чистым типом» и на поверку — в значительной мере абстракцией. Всякий психиатр видел, конечно, подобных эпилептиков (и эпилептоидов) в своей практике и может подтвердить их жизненную реальность, но в таком законченном виде они большая редкость — чаще те или иные реальные лица обнаруживают «смазанные» эпилептоидные черты, отзываясь тем или иным сходством с исходным образцом, с его «отдельными сторонами». «Классический» тип в населении встречается редко и как статистический феномен не очень существен — описательная эпилептоидология зашла здесь в тупик: ей грозило стать казуистикой. Другая ветвь исследований, ищущая связь этой психопатии с иными и рассматривающая ее в развитии и движении, оказалась более интересной. Было произведено, в частности, типологическое разделение вариантов эпилептоидии в зависимости от преобладания в ней стенического брутального или астенического, дефензивного, начала, а также от отношений к другой эндогенной патологии. Новый подход отразился в первую очередь в известном делении эпилептоидов на брутальных и дефензивных и выделении истеро- и шизоэпилептоидов.
а) Брутальный эпилептоид остается наиболее характерным типом, вобравшим в себя большую часть названных выше черт — с той или иной степенью выраженности. Он является таковым не только в силу своей относительной частоты, но и потому, что к нему стремятся, с возрастом развиваются в его сторону, другие (дефензивные, астенические, истероподобные) эпилептоиды, у которых нарастают черты жесткости, властности, педантизма и т. д., составляющие сущность эпилептоидии в целом.
б) Дефензивные эпилептоиды определились как тип первоначально, по-видимому, не столько в профессиональной литературе, сколько в романах Ф. М. Достоевского. Дефензивная эпилептоидия — как бы зеркальное отражение брутальной и построена она из внешне противоположных ей черт (которые, как все крайности, сходятся в конце пути со своими антиподами). Вместо безграничной властности здесь — столь же бесконечное смирение, вместо злопамятности — универсальное всепрощение, вместо алчности, расторможения влечений, «глубинной безнравственности» — утрированный, нарочито культивируемый аскетизм и «умерщвление плоти». Чувственность и здесь насыщена эротикой, но не наступательной, не агрессивной, а пассивной, страдательной и нуждающейся в сочувствующем зрителе и свидетеле; эпилептоидии этого рода, с ее публичным «самобичеванием» и самоуничижением, свойствен «игровой» характер страданий и долготерпения, «сценичность» поступков, порой самозабвенная театральность, истероподобность (присущая вообще едва ли не всякой эпилептоидии с астеническими проявлениями). Эта постоянная «игра» или «наигрыш» не противоречат тому, что душа дефензивного эпилептоида действительно представляет собой, фигурально выражаясь, одну незаживающую рану и ссадину: он каждую минуту готов расплакаться, разжалобиться при виде чужих слез и несчастий (особенно детских), проникнуться к тому или иному лицу непомерным сочувствием. Последнее не должно вводить в заблуждение: это сострадание носит всякий раз характер единого, недифференцированного чувства, адресованного, в обход реальных лиц, в некий всеобъемлющий вселенский космос и вакуум. Такие люди плачут взахлеб, когда смотрят чувствительные фильмы, неизменно подают милостыню (всегда, впрочем, умеренную), ежеминутно готовы впасть в сострадательный, сердобольный экстаз и транс и т. д. Они часто набожны, но, с точки зрения церкви, особенно православной, редко бывают хорошими верующими: в них, кроме Бога, сидит еще некто — искус, соблазн, то, о чем говорить вслух не принято. Они проникаются в храме единым чувством с другими верующими, но не сливаются с ними в общем порыве: всякие эпилептоиды, даже дефензивные, и в самые светлые свои минуты заражены тем, что в обыденности называется эгоизмом, но в них он живет как бы «инкогнито», под иной, благостной, маской, которая отсутствует у более дерзких и хищных, открыто нацеленных на материальные блага брутальных эпилептоидов.
