Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева
Независимо от идеи первоначального своего происхождения, секта странников обратилась в религиозное оправдание бродяжничества и бегства вообще. Бежал ли солдат из полку, крепостной мужик от барщины, молодая баба от мужа – все православные, – они находили оправдание своему поступку в учении странническом, которое возводило бродяжничество в догмат, звание беглого в сан[744].
И хотя статья эта опубликована была лишь в 1866 году, однако вполне вероятно, что высказанные в ней соображения обсуждались в кругу Аксаковых в то самое время, когда у них часто гостил Гоголь.
Вся эта немного длинная предыстория важна для того, чтобы показать возможный генезис не просто интереса Гоголя к староверам, который, собственно, очевиден, но и то, что этот интерес был подогрет деятельностью Ивана Аксакова, заставившей Гоголя присмотреться внимательнее также и к секте бегунов, отголоски доктрины которых, как представляется, и есть некий ключ для понимания так и не дописанного продолжения «Мертвых душ». Конечно, здесь мы вступаем уже в область умозрительной реконструкции, но тем важнее контекст, в которой эта реконструкция оказывается возможной.
***
Бегуны были одним из беспоповских направлений старообрядчества. Они считали, что невозможно сохранить «истинную церковь», поддерживая отношения с «антихристовым» миром, а потому призывали бежать и скрываться от «антихристовых» властей. В основе этого учения, изложенного основоположниками секты Евфимием и Никитой Киселевыми, лежало общее старообрядческое представление о том, что со времени реформы Никона начался век антихристов. Однако существенное расхождение бегунов с другими старообрядцами заключалось в том, что бегуны, или странники, объявляли воплощением антихриста не только и не столько царя и никонианскую церковь, сколько государственные законы и установления. Оставался один, исключавший какие бы то ни было компромиссы выход: бежать, уклоняясь от всех гражданских повинностей – видимых знаков власти антихристовой, иными словами, «не имети ни града, ни села, ни дома», перейти к конспиративному существованию, меняя пристанища и не даваясь в руки начальства[745]. Сам Евфимий обрел себе первых последователей в пошехонских лесах, скрывался затем в лесах галичских, а потом – в окрестностях Ярославля, где и умер в 1792 году. По смерти его в роли наставницы выступила его спутница Ирина Федорова, которая перешла в село Сопелки на правом берегу Волги, также недалеко от Ярославля. Это село с тех пор стало играть роль столицы бегунства; по его названию и секту стали называть «сопелковской». Именно сопелковское дело расследовал в конце 1840‐х годов Иван Аксаков.
В фольклоре русских крестьян XVII–XVIII веков существовала красивая легенда о Беловодье – стране с богатыми землями и природой, свободной от гнета бояр и «гонителей веры», где вдали от мира живут святые праведники, где главенствуют добродетель и справедливость. Страна эта сначала помещалась на Крайнем Севере, в «северных землях в Поморье, от реки великой Обь до устья Беловодной реки, и эта вода бела как молоко…». Впоследствии представления о местонахождении Беловодья менялись: страну эту искали в Сибири, на Алтае, в Китае, Монголии, Тибете, наконец, в Японии, с чем связано появление другого ее наименования – «Опоньское царство». Так и не найденная земля блаженного Беловодья смещалась в представлении русских крестьян все дальше в неосвоенные территории.
Легенда о Беловодье не переставала будоражить умы почти до начала XX века. А основными распространителями этой легенды стали, по вполне понятным причинам, члены секты бегунов, или странников, которые на протяжении всего XIX века отправлялись на поиски этого царства Божьего на земле. Существовал и особый путеводитель – так называемый «Путешественник», в котором содержались прямой призыв бежать на «райские острова» и подробная инструкция о том, каким путем следует добираться до Беловодья: Казань, Екатеринбург, Тюмень, Алтайские горы, Уймон. Это были листки в одну-две странички, исписанные крестьянской рукой и восходившие к распространившемуся со второй половины XVIII века в среде старообрядцев рукописному повествованию инока Марка из Топозерского монастыря Архангельской губернии, который в поисках «древлего благочестия» отправился на Восток[746]. Завершался рассказ описанием неземного благополучия:
В тамошних местах татьбы и воровства и прочих противных закону не бывает. Светского суда не имеют; управляют народы и всех людей духовные власти. Тамо древа равны с высочайшими древами[747].
Согласимся, что в доктрине именно странников-бегунов было немало того, что могло привлечь работающего над «Мертвыми душами» Гоголя. В миросозерцании и идеологии этого крайне левого ответвления старообрядчества была особенность, которая вообще дает возможность по-иному взглянуть на сам инцидент с покупкой мертвых душ – и тем самым на генезис поэмы.
Казалось бы, в учении бегунов мы имеем дело с одним из проявлений анархического утопизма, отрицающего государство. Но – что для нас очень важно – бегуны связывали наступление царства антихристова даже не столько со временем Никона, сколько с первыми всеобщими ревизиями податных душ, переписью податного населения.
Здесь мы доходим до той точки, где замысел гоголевской поэмы и доктрина бегунов неожиданно смыкаются. Вспомним, что уже в первом томе поэмы Чичиков, скупающий мертвые души и в последних главах разоблаченный, объявлен перепуганным обществом антихристом. Во втором томе слух о народившемся антихристе, скупающем ревизские души, уже непосредственно приписывается раскольникам:
В другой части губерни<и> расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ним<и>, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие* (так. – Е. Д.) мертвые души. Каялись и грешили, и под видом изловить антихриста укокошили не антихристов[748].
Но при этом многослойность и многосоставность поэмы позволяют взглянуть на проблему и несколько иначе. Это только по внешнему абрису Чичиков, скупающий мертвые души, – антихрист (роль, которая закрепляется за ним в массовом сознании и порожденной им легенде). А на самом деле Чичиков, скупая мертвые души, именно своим эпатирующим, анархическим, глумливым над помещиками актом вскрывает абсурд ревизии как таковой. Закрепленная же за ним роль бродяги-пикаро, который при всей своей обходительности нигде подолгу не находит пристанища, делает его дополнительно родственным сектантам-бегунам.
В этой перспективе смыкаются намеченные Гоголем для продолжения поэмы, казалось бы, гетерогенные
