Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева
Хотя я очень знаю, что действия ваши, относительно появления ваших созданий, заранее обдуманы, что поэт лучше нас, рядовых людей, прозревает в будущее, но (следую, впрочем, более убеждениям других, любящих также вас людей) теперь много обстоятельств требуют, чтоб вы, если это возможно, ускорили выход второго тома «Мертвых душ». Подумайте об этом, милый друг, хорошенько… Много людей, истинно вас любящих, просили меня написать вам этот совет. Впрочем, ведь мы не знаем, такое ли содержание второго тома, чтобы зажать рот врагам вашим? Может быть, полная казнь их заключается в третьем томе (письмо от 6–8 февраля 1843 г.)[38].
Гоголь же лапидарно отвечает из Рима С. Т. Аксакову, сославшись на свое письмо Шевыреву от 16 (28) февраля 1843 года, которое мы уже приводили выше:
Относительно 2‐го тома «М<ертвых> д<уш>» я уже дал ответ Шевыреву, который вам его перескажет (письмо от 6 (18) марта 1843 г.).
Отголосок этой эпистолярной беседы, в которой доминировал недовольный голос Гоголя, можно услышать в третьем письме из «Четырех писем по поводу „Мертвых душ“» (1843):
И откуда вывел ты заключенье, что второй том именно теперь нужен? Залез ты разве в мою голову? почувствовал существо второго тома? По-твоему, он нужен теперь, а по-моему, не раньше, как через два-три года, да и то еще, принимая в соображенье попутный ход обстоятельств и времени. Кто ж из нас прав? Тот ли, у которого второй том уже сидит в голове, или тот, кто даже и не знает, в чем состоит второй том?[39]
16 (28) марта 1843 года Гоголь в письме из Рима сообщил В. А. Жуковскому, что желает поселиться вместе с ним в Дюссельдорфе, и в письме этом звучит тема второго тома «Мертвых душ»:
А я думаю даже пожить в Дюссельдорфе, и мысль эта занимает меня сильно. Мы там в совершенном уединении и покое займемся работой, вы Одиссеей, а я Мертвыми душами.
Однако из летнего письма С. Т. Аксакову можно понять, что к работе Гоголь, во всяком случае до середины июля 1843 года, не приступал. «Слухи, которые дошли до вас о М<ертвых> д<ушах>, всё ложь и пустяки. Никому я не читал ничего из них в Риме, и верно нет такого человека, который бы сказал, что я читал что-либо вам неизвестное. Прежде всего я бы прочел Жуковскому, если бы что-нибудь было готового, – писал он. – Но, увы, ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногих умственных материалов, забранных в голову» (письмо от 12 (24) июля 1843 г., Баден-Баден). Эта информация подтверждается и письмом Н. М. Языкова А. М. Языкову и П. М. Бестужевой от 26 мая (7 июня) 1843 года из Гастейна: «Слух, будто бы Гоголь читал в Риме великой княгине <Марии Николаевне> вторую часть „Мертвых душ“, несправедлив – тем паче, что эта вторая часть еще не написана»[40].
Та же полемика с друзьями присутствует и в письме Гоголя Н. Я. Прокоповичу от 16 (28) мая 1843 года из Мюнхена, в котором он чуть не впервые сам называет «Мертвые души» эпопеей:
Говорил ли я когда-нибудь тебе, что буду сим летом в Петербург? или что буду печатать 2 том в этом году? и что значат твои слова: Не хочу тебя обижать подозрением до такой степени, что будто ты не приготовил 2‐го тома М<ертвых> д<уш> к печати? Точно М<ертвые> д<уши> блин, который можно вдруг испечь. <…> Где ж ты видел, чтобы произведший эпопею произвел сверх того пять-шесть других. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже хоть замечательного. Что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал всего себя, и сколько времени заняла? Всю жизнь, ни больше ни меньше. <…> От меня менее всего можно требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает. Во-первых, уже потому, что я терпеливее, склонен к строгому обдумыванью и притом еще во многом терплю всякие помешательства от всяких болезненных припадков. М<ертвых> д<уш> не только не приготовлен 2-ой том к печати, но даже и не написан. И раньше двух лет (если только мои силы будут постоянно свежи в это время) не может выйти в свет. А что публика требует 2‐го тома, это не резон. <…> Да и почему знает она, что такое будет во 2 томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать и читать в теперешнюю минуту, и ни я, ни она не готовы для 2 тома. Тебе тоже следует подумать и то, что мои сочинения не должны играть роли журнальных статей и что ими не нужно торопиться всякую минуту, как только замечаешь, что у публики есть аппетит.
16 (28) августа 1843 года Гоголь переезжает к В. А. Жуковскому в Дюссельдорф, где остается до ноября 1843 года. В сентябрьском письме П. А. Плетневу он по-прежнему дает неутешительную версию появления новых своих сочинений, имея, скорее всего, в виду в том числе и поэму:
Сочиненья мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого, и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений (письмо от 24 сентября (6 октября) 1843 г.).
Впрочем, когда в ноябре Гоголь из Дюссельдорфа отправился в Ниццу, Жуковский в письме Н. Н. Шереметьевой дал несколько иную версию творческого настроя и творческих планов Гоголя: «Он отправился от меня с большим рвением снова приняться за свою работу, и думаю, что много напишет в Ницце» (письмо от 6 (18) ноября 1843 г.[41]). И действительно, в Дюссельдорфе, как позже и в Ницце, Гоголь продолжал интересоваться темами, которые, как post factum легко можно понять, могли быть ему полезны в труде над поэмой. Своего земляка, помещика и уездного судью Н. Д. Белозерского, он вопрошал: «Насколько вообще уездный судья может сделать доброго и насколько гадостей?» (письмо от 18 (30) августа 1843 г., Дюссельдорф). Н. М. Языкова просил прислать ему очередную порцию книг: сочинения епископа Барановича, Дмитрия Ростовского, комплект журнала «Христианское чтение» за 1842 год и др. (письмо от 23 сентября (5 октября) 1843 г., Дюссельдорф[42]). И уже из Ниццы написал Жуковскому:
Я продолжаю работать,
