Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Данте приступает к повествованию о своем видении, и первое, что мы встречаем в тексте, – это знакомые нам по «Комедии» образы блуждания: «оттого, что душа моя была столь потеряна, вздыхая, она говорила в мыслях: „в будущем следует, что моя донна умрет“. Я так потерялся тогда, что малодушно закрыл отягощенные очи, и были столь расколдованными мои духи, что каждый из них кружил, блуждая». На восемь строк приходится три повторяющихся образа блуждания: l’mia anima fil si smaritta, io presi tanto smarrimento и ciascun giva errando. Это не может не вызвать в памяти первой песни «Комедии» с ее la diritta via era smaritta и la verace via abbandonai. После постулирования утраты правого пути начинается собственно описание эсхатологических картин, предпосланное осторожным imaginando di canoscenza e di verita fora – «воображая вне знания и истины». Появляются образы «удрученных женщин», пророчащих Данте грядущую смерть – pur morrati, morrati. Затем следует еще одна осторожная оговорка – «потом я увидел вещи очень сомнительные в пустом воображении, куда я попал», и за ней – вновь образы рыдающих женщин. О происхождении этого образа можно высказать предположение, что он генетически связан с образом рыдающей Беатриче из XXII главы.
Рыдания женщин по чудесной логике видения превращаются в рыдание светил, падают замертво птицы, дрожит земля, и в этот момент надвигающегося Апокалипсиса происходит нечто очень важное: ed оmо apparve scolorito e fioco, dicendomi: Che fai? non sai novella? morta e la donna tua ch’era si bella – «и человек появился побледневший и хриплый, сказавший мне: что делаешь? не знаешь новость? умерла твоя донна, что была так прекрасна». Явление таинственного вестника, возникающего лишь в трех строках, ничем далее не проясняется. Можно было бы не концентрировать внимание на этом, казалось бы, эпизодическом образе, если бы эти три строки не являлись поразительной параллелью к той терцине первой песни «Комедии», где страннику является Вергилий: mentre ch’i’ ruinava in basso loco, dinanzi a li occhi mi si fu offerto chi per lungo silenzio parea fiocco – «когда я обрушивался в низину, перед глазами возник некто подаренный мне, кто от долгого молчания казался охрипшим». Хрипота и в том и в другом случае представляется мне «нефункциональной деталью», но если в «Комедии» она хоть как-то обоснована логически (хрипота вследствие долгого молчания), то в канцоне, возникшей заведомо раньше «Комедии», она не имеет очевидного смысла. Параллелизм двух фрагментов на этом не заканчивается. Бледность вестника из канцоны объясняется через текст «Комедии» – это бледность не человека, но тени. Сама ситуация и ландшафт, в которых возникают вестники в обоих случаях, исключительно близки, да и сама роль вестника, посланника у обоих персонажей практически тождественна. А если это так, то мы можем утверждать, что отдельные фрагменты образного ландшафта первой песни «Комедии», весьма существенные, если не ключевые, уже возникли в воображении Данте в момент написания Vita Nuova. Но необходимо уточнить, что я говорю лишь об эмбрионах образов, о зрительной структуре, но не о семантическом скелете. Невозможно семантически отождествить вестника из канцоны с Вергилием «Комедии», однако образное отождествление мне представляется несомненным.
Возвращаясь к тексту канцоны, мы видим, как Данте обращает свой взгляд к небу и созерцает ангелов и некое облако впереди них, прославляемое возгласами «осанна». Затем флорентиец произносит странные, но хорошо знакомые читателям «Комедии» слова: е s’altro avesser detto, a voi direlo – «и если другое они говорили, вам скажу это». Трудно не вспомнить знаменитую фигуру умолчания из третьей терцины «Комедии»: mа per trattar del ben ch’io vi trovai diro de l’altre cose ch’io v’ho scorte – «но для практикования добра, что я оттуда вынес, скажу о других вещах, что там меня сопровождали». Данте, не забывая усердно напоминать читателю о лживости своего видения, все же отказывается изложить его таким, каким оно ему привиделось, бросая тем самым намек на его тайный смысл. Нельзя не упомянуть об очевидной сюжетной связи этой канцоны с предыдущей: если в первой ангелы ведут спиритуальное противоборство с землей за право обладания душой Беатриче и лишь предвкушают свою грядущую победу, то во второй они с гордостью возносят к небесам свой трофей, предначертанный им божественным интеллектом. Данте же, «ожидающий ее утратить», оказывается перед смертным ложем своей донны.
Здесь мы вновь наблюдаем скрытый диалог между различными фрагментами Vita Nuova, создающий неразрывное единство текста. Неожиданно появляющийся Амор обращается к Данте со словами: «больше ничего от тебя не скрою, иди смотреть на нашу донну, что покоится». Piu non ti celo отсылает к первому видению Vita Nuova, когда Амор, рыдая, возносится с Беатриче на небо. То, что в начале текста предстало как аллегория, как смутный намек, теперь прозвучало в ясных словах, обретя осмысленную и зримую (пусть и внутри видения) форму. Откликаясь на увиденное, Данте обращается к смерти с длинной ламентацией, заклиная не отвергать его, если она не отвергла Беатриче. В этой финальной точке, предшествующей пробуждению, текст неожиданно приобретает замкнутую кольцевую структуру, возвращаясь к той первичной интонации, из которой он и возник. Мысль о собственной смерти в сознании Данте неразрывно связана с мыслью о смерти Беатриче. Мы пока не знаем причину такого причудливого единения, но то, что оно существует и даже является «семантической рамкой», в которую вписан весь эпизод, – несомненно.
Итак, мы рассмотрели текст канцоны, и теперь я попробую кратко описать ту образную структуру, которая, на мой взгляд, могла лечь в основу первой песни «Комедии». Первое, что объединяет два текста – мотив блуждания, утраты пути. По мере бесцельного блуждания в обоих случаях нагнетается безысходный эсхатологический ландшафт, угрожающий самому существованию путника. В обоих текстах выход из ситуации неопределенности обретается с появлением некоего посланца, нефункциональные детали в описании которого совпадают. Такова практически тождественная сюжетная структура пролога к обоим текстам. Однако если мы обратимся к сравнительному семантическому анализу текстов, то мы увидим, что за образной тождественностью скрывается абсолютно противоположный смысл.
Если в канцоне многократно упоминается о ложности видения, его обманной природе, то первая песнь «Комедии», напротив, является свидетельством истинным. В известном смысле иллюзорным, призрачным может считаться ландшафт, если вспомнить слова о «толпе снов», однако само странствие и его опыт безусловно истинны. Сомнения, охватившие странника во второй песне
