Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина
В соответствии с третьим подходом чужое представлялось как иное, то есть его поборники отмечали сложности «освоения» иного (по отношению к российскому познавательному опыту) и вместе с тем указывали на необходимость его самостоятельного (индивидуального) критического осмысления. Формирование такой позиции (на мой взгляд, продуктивной) оказалось для российских исследователей наиболее трудным. Она предполагала признание важности качественных сдвигов и перемен в мировом знании, их необходимости для современной интеллектуальной практики и в то же время требовала сохранения познавательной дистанции по отношению к опыту, который оставался до известной степени «внешним» для России. Испытывая потребность в адаптации этого опыта, исследователи тем не менее изначально проблематизировали сам процесс включения в свою работу концептов, которые формировались в иной интеллектуальной среде и связаны происхождением и бытованием с другой исторической и социокультурной реальностью[560].
Я позволила себе привести такую обширную цитату, так как мне кажется, что формулировки Галины Зверевой очень точны и подтверждаются в большей своей части анализом нашего материала.
«Русским духом здесь и не пахнет»
Наиболее активное отторжение в качестве чуждого в российских СМИ и даже в гуманитарно-экспертном сообществе вызывает прежде всего само понятие «феминизм». Этимологически связанная с ним ФК, не замаскированная под гендерные исследования, тоже воспринимается как идеологическая диверсия — почти по поговорке «что русскому здорово, то немцу смерть» (и наоборот). Агрессивное неприятие, конечно, особенно очевидно в статьях непрофессионалов — в первую очередь, журналистов. О. Здравомыслова и Н. Кигай в своей книге «Женская тема в средствах массовой информации» в разделе «Отношение к гендерным исследованиям и феминизму» пишут (на основании социологических исследований, проведенных прежде всего с помощью метода фокус-групп), что декларируемое отношение журналистов к феминизму — резко отрицательное.
Главные аргументы против феминизма таковы:
феминизм не красит женщину и не особо прижился в России;
феминизм не нужен России, потому что он приведет к дополнительной конфронтации в обществе (как заметил один из опрошенных журналистов: «паранойя — [считать, что] кому-то это выгодно: феминизм, нацизм, стерилизация, вырождение нации, иностранное влияние»)[561].
При этом исследовательницы отмечают, что у участников фокус-групп все же можно обнаружить латентный интерес к феминизму, что в действительности у них «…личное отношение к феминизму скорее не сформировано». Более того, под маркой «гендерных исследований» некоторые истины феминизма воспринимаются скорее положительно[562]. Не обладая достаточной информацией по этому вопросу, но не имея возможности в своей практике обходить «проблемы пола», журналисты отдают дань «мистифицированным образам `богоданной гармонии [между женщиной и мужчиной]`, мистики пола, тайных сил и скрытых ужасов женственности и мужественности»[563].
Слово «феминизм» воспринимают прежде всего эмоционально, в современном социально-политическом контексте оно стало своеобразным «контейнером» для всего нежелательного, тревожного, неприемлемого, что связано со всем женским и с женственностью, со специфическим представлением о женской «распущенности» и «своеволии». Рассуждая о том, что такое «феминизм», журналист на самом деле больше говорит о своих страхах и желаниях, нежели о самом предмете[564].
То же самое можно сказать о вузовской и академической среде. Профессор Уральского университета Мария Литовская отмечает, что большинство журналистов и вузовских работников противопоставляют «гендерным открытиям» «здравый смысл и жизненную опытность». Она приводит такие высказывания своих собеседников: «гендерные конфликты в профессиональной сфере отсутствуют, мы здесь объединены не по половому признаку, а по признаку профессии, и у нас противоречий между мужчинами и женщинами нет» (журналист, заведующий отделом), «час мужчины-преподавателя всегда стоил у нас столько же, сколько час женщины» (декан гуманитарного факультета); «гендерные исследования ведут для того, чтобы отобрать власть у мужчин» (доктор исторических наук, работающий в академическом институте), занимающиеся ими — не просто «агенты феминистского влияния» (ассистент вуза), но и «практические координаторы» своеобразного «заговора против мужчин» (преподаватель средней школы) и даже «виновницы демографического спада» (доцент вуза)[565]. «В обществе формируется „полоса глухой обороны“ по отношению к выводам, к которым приходят работающие в рамках гендерных исследований», — полагает М. Литовская[566].
В статьях, где феминизм упоминается или анализируется, он часто изображается как какое-то почти абсолютное, почти универсальное чужое, через отношение к которому авторы пытаются конструировать или реконструировать «мы», «я», самость (национальную и культурную идентичность), которая в современной ситуации воспринимается значительной частью российского общества как «находящаяся под угрозой». Здесь, как мне представляется, действует описанный социологами, в частности Л. Гудковым, механизм негативной идентичности: «мы»
конструируется отношением к негативному фактору, чужому или враждебному, который становится условием солидарности его членов, объединяемых таким образом, сознающих себя в рамках подобного значимого и ценного для них единства, где они противопоставлены чужим (не таким, как «мы»)[567].
Как пишет Л. Гудков в другой своей статье, «чужой» (в отличие от «маргинала» и «другого». — И. С.) «отмечает внешние границы „своих“, пределы понимания и идентичности группы»[568].
Выразительным примером такого применения представления о феминизме как о «чужом» может служить статья поэта и филолога Ларисы Березовчук «У феминизма не женское лицо»[569], где именно феминизм воплощает то чужое и враждебное, по отношению к которому предлагается в дальнейшем конструировать солидарное российское «мы».
Березовчук разделяет феминизм на социально-демократический (борьба за женские права), который она в принципе одобряет, и «радикальный» — по ее мнению, абсолютно чуждый России («ничего похожего на радикальный феминизм наша страна никогда не знала»[570]). Радикальный феминизм — это завезенная с Запада болезнь. Более того, при ближайшем рассмотрении она является скорее не собственно болезнью, а симптомом более страшных недугов — глобализма и неолиберализма, или «нового орднунга», по выражению Березовчук. Теории радикального феминизма, согласно Березовчук, разрушают вечные и незыблемые ценности христианства, хранительницей которых — по умолчанию — является Россия; эти теории вызывают конфронтацию в обществе (мужчины против женщин, молодежь против пожилых), дестабилизируют ситуацию в политическом и даже в эпистемологическом смысле — разрушая «истинное» знание.
Один из главных тезисов статьи Березовчук заключается в том, что у феминизма и ФК «нет корней» в России («наши соотечественницы только повторяют своих зарубежных подруг») — это чисто западная, не имеющая никаких «национальных обоснований» идеологическая и эпистемологическая программа. Такая точка зрения достаточно характерна, подобные суждения нередко встречаются на страницах популярных изданий и в интернете[571].
В суждениях Березовчук парадоксальным образом смешаны «в одном флаконе» два мотива неприятия феминизма и ФК: «это слишком хорошо знакомое нам чужое» и «это совсем не знакомое нам чужое». Однако совмещение этих двух мотивов распространено и в других антифеминистских высказываниях, публикуемых в российских СМИ и специальной периодике.
С одной стороны, политическая ангажированность феминизма вызывает прямые ассоциации
