Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман
В «Шепчущем из тьмы» мы видели, как подлинной материей (stuff) ужаса становится [делаемое рассказчиком] умозаключение, а не непосредственно доступный ужасающий предмет. Испуг вызывает не зрелище копии лица Эйкли и не руки, лежащие в кресле, но сопровождающий их намек на то, что Уилмарт ранее общался не с настоящим Эйкли, а с грибообразным существом, которое выдавало себя за него. Аллюзии страшнее, чем их предмет. Все это придает ремаркам Дайера, помещенным в начале этого подраздела, парадоксальный тон, поскольку ограничиться намеками, не раскрывая подлинные факты и не высказывая неизбежные предположения — значит создать более ужасающий эффект. Подобным образом симптом невроза, который терзает тебя до прохождения психоанализа, возможно, более разрушителен, чем неприятное знание о том, что в возрасте трех лет тебя соблазнила кормилица. Можно было бы исправить этот отрывок, включив в него истинное намерение Дайера: «На каждом шагу меня так и подмывает раскрыть подлинные факты или высказать неизбежные предположения, но я опущу подробности и ограничусь намеком». Пожалуй, ничто не может быть менее пугающим, чем воинствующие материалистические доктрины о том, что сознание не более чем определенный механизм в мозге.
61. Жестянки, вскрытые самыми неподходящими способами
«А еще была разорена кладовая для мяса, исчезло кое-какое сырье, консервные жестянки высились нелепой кучей, вскрытые самыми неподходящими способами и в неподходящих местах» (ММ 517; ХБ 503).
Мы уже знакомы со случаями, когда Лавкрафт подрывает наши базовые представления о цвете и звуке. Мы видели, как он обнаруживает недостоверность в элементарных механизмах репрезентации фотографии и звукозаписи, чтобы выступить за обладающие «дьявольской властью внушения» образы и против надежных материальных свидетельств. В процитированном отрывке Лавкрафт продолжает это начинание в области прагматических действий. Сочетание врожденных свойств человеческого ума и чистой силы обучения или привычки подсказывает нам, что консервная банка сделана для того, чтобы ее открыли. Обычно жестянки имеют крышку, которая явно указывает на возможность открытия банки; в худшем случае нам нужно выбрать, с какой стороны открывать цилиндр — верхней или нижней. Помещая Старцев в окружение полезных вещей, находящихся в злосчастном лагере Лейка, Лавкрафт выявляет возможность потенциально бесконечного количества разных способов обращения с объектами праксиса. Мысль о том, что самые жуткие космические существа раздирают консервные банки неподходящими способами, немедленно порождает комический эффект, несмотря на контекст массового убийства. Прибегая к своей обычной технике, Лавкрафт пытается воздействовать на читателя, выражая солидарность с его наиболее вероятной реакцией, называя изуродованные жестянки «нелепой кучей». Он принимает мудрое авторское решение не рассказывать нам, как консервные банки можно открыть «неподходящим образом и в неподходящих местах», поскольку трудно придумать большое число вариантов этого. Их перечисление быстро исчерпало бы себя и вызвало у читателей скуку. Но Лавкрафт, опуская детали, оставляет нас наедине с расплывчатым беспокойством и тревогой по поводу того, каким образом происходило это диковинное вскрытие жестянок.
Он развивает тему некомпетентности чудовищ и в других случаях их взаимодействия с человеческой утварью. Например, «листы бумаги, все в чернильных пятнах» могут быть пародийным предвосхищением зарождающегося абстрактного искусства времен Лавкрафта. Обнаруживаются и «следы загадочных манипуляций с самолетами и оборудованием в лагере и на месте бурения — их словно бы изучал кто-то любопытный». «Удивляло также обилие разбросанных спичек, целых, ломанных и использованных» — это явно не может быть результатом деятельности человека в любой ее разновидности. И наконец, на ткани палаток и меховых куртках обнаруживаются «нелепые разрезы» (ММ 517; ХБ 503). Наши повседневные взаимоотношения с предметами бытовой практики могут показаться чем-то простым, даже скучным. Но Лавкрафт, давая множество комически-неуместных примеров таких отношений, производит еще одну щель между объектами и типичным способом их использования, к которому бессознательно прибегаем мы, люди, крепкие середняки в практической сфере.
62. Предположения, несовместимые со здравым смыслом
«В голове же у каждого (я не настолько наивен, чтобы это отрицать) зароились дикие предположения, настолько несовместимые со здравым смыслом, что едва ли кто решился додумать их до конца» (ММ 518; ХБ 504).
Дайер повторяет мысль о том, что намеки, догадки и аллюзии — это оплот, защищающий здравый смысл от ужасов буквальной правды. Это точная противоположность философии, выраженной в первых пассажах рассказа о Ктулху: «Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино все, что наш мир в себя включает. Мы обитаем на безмятежном островке неведения посреди черных морей бесконечности, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния» (СС 167; ЗК 54). Этот отрывок сообщает, что уровень буквального, населенный ортодоксальными учеными и критиками вроде Эдмунда Уилсона, — наша гарантия здравого рассудка, а уклончивые намеки и предположения — корень истинного ужаса. Это точное описание общей философии ужаса Лавкрафта, которая близка По с его кредо о том, что в предположениях мы находим скорее ужас, чем здравый смысл. То же верно и для «Шепчущего из тьмы», где размытое и источающее дьявольскую власть внушения всегда хуже, чем буквальная правда.
Но в «Хребтах безумия», похоже, проводится противоположная позиция. Дайер придерживается мнения, что косвенное предположение — инструмент людей со здравым рассудком, а буквальное предназначено для тех, кто готов принять риск окончательного помешательства. Дайер предпочитает останавливаться на уровне намека («Поверьте мне, вам не нужно плыть в Антарктиду, если бы вы только знали...»), но опасные намерения экспедиции Старкуэзера-Мура вынуждают его дать буквальный отчет о том, что было обнаружено в лагере Лейка и в городе за близлежащими горами. Если бы мы поставили Уилмарта на место Дайера (забавно, что они лично знакомы и что Дайер описывает его как «фольклориста Уилмарта, эрудита, чьи познания были сосредоточены в области, далекой от приятного» [ХБ 492]), то процедура была бы прямо противоположной. Если Дайер предпочитает обходиться намеками, но вынужден прямо высказывать суровую правду жизни, то Уилмарт предпочел бы рассказать свою историю в буквальном, бульварном изложении, но экспедиция Старкуэзера-Мура принудила бы его прибегать к гротескным аллюзиям, которые представляют собой вершину стиля Лавкрафта. Это можно понимать, как вызов Эдмундам Уилсонам, которые могли бы охарактеризовать подробное изложение Дайера как плохой рассказ из Weird Tales. Чтобы страх заставил их поверить в происходящее, Дайер (то есть Лавкрафт) вынужден прибегать к размытому и все же источающему дьявольскую власть внушения стилю.
63. Хуже, чем бесформенные
«Мне вновь
