Подлинная история Константина Левина - Павел Валерьевич Басинский
Вот он возвращается в Ясную Поляну, и начинается его двухгодичный роман с замужней крестьянкой Аксиньей Базыкиной, муж которой находится на заработках в городе.
«Чудный Троицын день. Вянущая черемуха в корявых руках; захлебывающийся голос Василия Давыдкина. Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом лесу, сноха, я дурак. Скотина. Красный загар шеи… Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы».
Эта незаконная связь не принесла ему не только радости, но и даже физического удовольствия…
«Я страшно постарел, устал жить в это лето…»
Через год он понимает, что запутался окончательно.
«Ее нигде нет – искал. Уж не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу».
До этого, вернувшись из Севастополя и живя то в Ясной, то в Москве, Толстой отмечал в себе «привычку разврата».
«Похоть ужасная, доходящая до физической боли». «Шлялся в саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать. Поэтому решился, где бы то и как бы то ни было, завести на эти два месяца любовницу». «Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы был самый порок».
А теперь прочитаем это глазами Кити, которая готовится к свадьбе. Ее «ужасно, ужасно» вроде бы становится понятным. Но вот незадача… Представить Левина, одержимого чувством оленя, Левина, подсматривающего за хорошенькими, Левина, настигающего крестьянок в кустах, совершенно невозможно! Даже при самой извращенной фантазии. Не потому ли, прочитав этот дневник, Кити так легко прощает своего жениха?
[о]: Он опустил голову и молчал. Он ничего не мог сказать.
– Вы не простите меня, – прошептал он.
– Нет, я простила, но это ужасно!
Затем на протяжении всего романа Кити ни разу не вспомнит об этом дневнике. В Покровском не будет никакой «Аксиньи» с ребенком от барина. И до знакомства Левина с Анной в Кити ни разу не проснется чувство ревности.
А Софья Андреевна не простит мужу раннего дневника и от одного вида Аксиньи, приходящей с бабами мыть полы в усадебном доме, будет терять рассудок…
«Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. „Влюблен как никогда!“ И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая. Еду кататься. Могу ее сейчас же увидать. Так вот как он любил ее. Хоть бы сжечь журнал его и все его прошедшее».
По ночам ей будут сниться кошмары.
«Я сегодня видела такой неприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходили откуда-то одна за другой, последняя вышла А. в черном шелковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала ее ребенка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришел Левочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего, это кукла. Я посмотрела, и в самом деле: вместо тела все хлопки и лайка. И так мне досадно стало».
Этих страстей не будет в «Анне Карениной». Они разрушили бы идеальную «модель» счастливого брака Левина и Кити, о которой писал Набоков и которая, очевидно, по замыслу Толстого, действительно должна была оказаться антитезой эгоистичной и преступной любви Вронского и Карениной…
Работая над «Анной Карениной», Толстой явно держал в голове свой ранний дневник, но не дал ему проникнуть в текст романа. Если Левин такой испорченный, как рядом с ним может находиться чистая во всех отношениях Кити?
И сейчас трудно сказать, послужило ли это на пользу роману или во вред. Но что «левинский» текст лишился романной интриги, можно утверждать без сомнения.
Образ Кити, какой она впервые предстает в романе и какой ее видит на катке влюбленными глазами Левин, прекрасен! Как сама девушка едва держится на коньках на скользкой ледяной поверхности катка, так и ее образ зыбко балансирует на неуловимой границе эротизма и бестелесной духовности. Это – почти невозможное сочетание, но оно блестяще удается писателю!
[о]: Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому (кузен Кити. – П.Б.); и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.
Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть…
Немногими страницами раньше мелькает еще и образ Кити-ребенка, какой ее опять-таки видел Левин-студент на Тверском бульваре, куда сестры Щербацкие приезжали гулять «в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе». Кстати, этот образ гораздо эротичнее того, в каком Кити предстает на катке уже в возрасте восемнадцати лет. Сестры Щербацкие появляются на бульваре в шубках разного фасона – «Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду…»
Лакей с кокардой имел своего реального прототипа, о котором Софья Андреевна пишет в мемуарной книге «Моя жизнь». О своем детстве она вообще сообщает очень мало, но этого необычного лакея, сопровождавшего ее и двух ее сестер Лизу и Таню во время прогулок, она крепко запомнила. А почему? А потому что на него обратил внимание ее будущий муж.
«Отец (Андрей Евстафьевич Берс, гофмедик. – П.Б.) вообще баловал нас и любил доставлять нам не только все нужное, но даже роскошное. У матери (Екатерины Александровны, в девичестве Иславиной. – П.Б.)
