Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Андреа дель Кастаньо. Фарината дельи Уберти
(фреска на вилле Кардуччи). 1450–1451
Ответ Данте еще менее ясен, чем вопрос, и столь же труден для перевода и понимания: da me stesso non vegno; colui ch’attende la, per qui mi mena, forse, cui Guido vostro ebbe a disdegno – «я иду не сам по себе; но я иду с тем, кто ожидает там, и сюда меня ведет, которого ваш Гвидо, быть может, отвергал». Первое, что бросается в глаза – Данте ответил не на тот вопрос, который был ему задан. В словах Кавальканти он усмотрел нечто, что было необходимо опровергнуть, и ответ строится именно как опровержение, в которое на подчиненном положении вкраплено мнение, но никак не известие о Гвидо. Данте опроверг утверждение Кавальканти о том, что он идет сквозь Ад «сам по себе», то есть силой своего гения. Данте – человек далеко не ренессансного склада ума, он верит в спасение! А спасти может лишь проводник, о чем и говорится далее в ответе. Однако кто является этим проводником, Данте не захотел раскрыть в ясных словах. Colui ch’attende la может быть и Вергилий, если считать, что под 1а понимается расстояние в несколько шагов, что разделяет путешественника и его вождя, или же Беатриче, или вообще Высшая Сила, что ожидает странника в Раю. Неясно, тождественны ли «ожидающий там» и «ведущий здесь» – вождь может пониматься «метафорически», как Высшая Сила, или же самым естественным образом, как Вергилий. Сказав в конце о Гвидо, Данте лишь сгустил сумрак над своими строками – Гвидо, возможно, отверг эту Высшую Силу, или же сделал так, чтобы она отвергла его самого. При этом обмолвка forse – «быть может», придает словам неопределенность и случайность: центр тяжести лежит на первой строке ответа, мнение же о своем друге Данте приводит как бы между прочим, с неохотой и видимым равнодушием, выдаваемым этим «быть может».
Судьба Гвидо так и осталась неясной – из ответа следует лишь то, что он совершил нечто, разобщившее его с Высшей Силой, служащей опорой Данте. Кавальканти истолковал услышанное по-своему: его нисколько не интересовала та сила, что привела Данте в загробный мир, он упомянул-то ее в обращении к страннику из чистой вежливости, но, услышав о своем сыне в прошлом, счел, что тот умер. Недопонимание основывалось на лингвистическом нюансе, скрывающем в себе, возможно, особый смысл: Данте, говоря об «отвержении» Гвидо, понимал это действие как однократное (как проклятие, например), Кавальканти же мыслил его как процесс, как непрерывное повторение, и, услышав об этом действии в прошедшем времени, справедливо решил, что его сын умер. Не получив от Данте ответа на свое горестное восклицание, он, уверившись в ложном утверждении, рухнул навзничь в свою раскаленную могилу и больше не возник.
Эта небольшая сценка, построенная на трагических ошибках непонимания, обнажает перед нами очень существенную грань Дантовой «философии путешествия». Флорентиец решительно отказывается от «титанического» взгляда на природу знания, отвергая предугаданное им ренессансное величие творческой личности. Эпикуреец Кавальканти, говорящий о высочайшем гении, способном отворить врата иного мира, предстает вздымающимся на коленях в жалкой позе, в то время как Фарината, погруженный, казалось бы, в мелочные для нас нюансы партийной борьбы и рассматривающий ее чуть ли не как космогоническую силу, предстает в своей огненной гробнице с гордо поднятой головой. Данте, скромно отказавшись от «высочайшего гения», который с таким упорством ему приписывают почтительные потомки, счел необходимым представить Кавальканти «мандат» от высших сил, лишь по милости которых он смог войти живым в царство мертвых. Однако в его словах нет восточной униженности перед небесным произволом – он честно заслужил свою благодать упорным трудом разума, но создал себе этим не «гений», а «запас благодати», высшее заступничество, к которому и смог прибегнуть в тяжелой ситуации. Эта мысль «проторенессансному» сознанию Кавальканти оказалась недоступной.
Но сцена эта несет в себе еще один смысл, глубоко личный для Данте. Почему он так странно отозвался о своем «первом друге», почему он сказал о его мнимой смерти? На то были причины, о которых я скажу в надлежащем месте.
Сказав о смерти Кавальканти-младшего, флорентиец, однако, не сильно исказил реальность. Описанный в «Комедии» разговор, по мысли Данте, происходил на страстной неделе 1300 года. Через несколько месяцев Данте станет приором Флоренции, и в числе прочих издаст распоряжение об изгнании из города главарей враждующих партий. Среди изгнанных будет и Гвидо, чьим местом ссылки выберут Сарцану – нездоровую местность, окруженную малярийными болотами. Вернувшись через несколько месяцев из изгнания, он умрет от малярии. В момент создания «Комедии» Данте не мог не думать о своем друге, в чьей смерти он косвенным образом мог себя считать виновным. В слова Кавальканти он вложил предчувствие этой смерти, и своей обмолвкой он предсказал и как бы предопределил то, что должно случиться вскоре в земной жизни[51].
Однако возвратимся к нашей сцене. После исчезновения Кавальканти Фарината, не обративший особого внимания на разыгравшуюся перед ним маленькую интермедию, возвращается к неоконченному разговору. Не утаивая от собеседника, сколь тяжко ему слышать о поражении своей партии, гордец тут же переходит в контрнаступление, возвращая Данте услышанную от него же злую остроту об искусстве возвращаться во Флоренцию: «…но пятьдесят раз не воспламенится лицо донны, что здесь правит, как ты узнаешь, сколь это искусство тяжело». Путешественник впервые слышит ясное пророчество о своей грядущей судьбе. Однако в следующей фразе Фарината бросает туманный для Данте намек на его будущую
