Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер
Базарная площадь в Переяславе. Коллекция М. С. Забоченя. ЦДКФФА, Киев, Украина. Ф-180539
Осип Рабинович, ставший одним из первых маскилим, писавших на русском, также был в числе немногих евреев, учившихся в Харьковском университете, который являлся центром украинского национального возрождения[183]. Ольга Литвак пишет, что в 1840–1845 годах Рабинович сблизился в Харькове с русскоязычным поэтом украинского происхождения Н. Ф. Щербиной (1821–1869); эта дружба «была основана на общем интересе: передаче языкового разнообразия южных провинций средствами официального языка Российской империи»[184] [Litvak 2006: 59]. В этой духовной близости нет ничего удивительного, если учесть, что оба молодых человека пытались в это время сделать карьеру в русской литературе.
Развитие новой литературы на идише шло довольно необычным путем: ее создатели были сторонниками развлекательносатирического жанра. Ранние писатели Гаскалы часто были выходцами из религиозных общин и воспринимали идиш не как источник национального фольклора, а как инструмент просвещения еврейских масс. Израиль Аксенфельд (1787–1866) написал в 1840-х годах книгу «Кокошник» («Dos shterntikhl»), которая считается первым романом на идише (опубликована только в 1861 году)[185]. Родившись в хасидской семье в Немирове, Аксенфельд уже взрослым покинул общину, чтобы стать приверженцем Гаскалы, а также поставщиком для русской армии во время войны с Наполеоном. Герой его романа Михель выбирает схожий путь, сбегая из коррумпированной общины, чтобы стать биржевым маклером и просветителем. Наставник Михеля Оксман (сходство с фамилией Аксенфельда неслучайно) показывает юноше, какое влияние на общество может иметь художественное слово и сценическое перевоплощение, рассказывая ему историю о театре. Мы узнаем, что когда-то Оксман обманул хасидов из одного местечка, представ перед ними в образе великого ребе, чтобы затем уличить их в легковерии: поступок, напоминающий разоблачение городничего и его окружения в «Ревизоре». Подобное реформирование общества посредством театрального представления воплощает для Оксмана (и Аксенфельда) философию Гаскалы: писатель обязан «высмеивать фальшивый смех и морщинистые гримасы [религиозных евреев], чтобы простой народ начал смеяться над ними на улице: тогда они прислушаются к здравому смыслу» [Aksenfeld 1971: 112]. Более того, Оксман говорит о том, что маскилы должны просить царское правительство заставить евреев учиться читать по-русски, «чтобы евреи читали ученые труды современных молодых талантливых русских писателей» [Aksenfeld 1971: 112].
Для Аксенфельда идиш был временным средством – полезным инструментом, с помощью которого маскилы убедили бы религиозных евреев в ошибочности их взглядов, заставив их в итоге отказаться и от веры, и от идиша. Как писал об этом Дан Мирон, «этот самоубийственный подход был конечным и неотвратимым следствием “эстетики уродства”» [Miron 1995: 55]. Идиш уродлив, поэтому и литература на нем считалась нежелательной. Полные отталкивающих деталей описания базарных сцен и заключаемых при этом сделок создают собственную «эстетику уродства». Аксенфельд начинает свой роман с рассказа о торговле в штетле: «В маленьком штетле стояло несколько домов. Каждое второе воскресенье здесь был базар. Еврейчики (yidlekh) торговали водкой, зерном, контрактами на мешки (mit redne oyfzek) и дегтем. А вот и человек, желающий стать настоящим хасидским ребе (a guter-yid)» [Aksenfeld 1971:21]. Чтобы подчеркнуть, насколько непривлекательным местом является этот штетл, Аксенфельд дает ему название Лойхойполе (можно перевести как «Небыло-поле»). Крупный еврейский город Бердичев оказывается увеличенной версией неприглядного коммерческого пейзажа штетла: «Что увидел Михель в Бердичеве? Лужу величиной в десять лойхойпольских, в 38 раз больше нищих, хватающих вас за фалды сюртука, и в 40 раз больше возов» [Aksenfeld 1971:91–92]. Только уехав из царской России, Михель спасается от этого дикого коммерческого пейзажа. В Бреславле (Вроцлаве), городе без луж, «даже ступеньки, ведущие в большие здания, были дочиста вымыты, и никто не стоял перед магазинами, выкрикивая: “Заходите к нам, что вы хотите купить?”» [Aksenfeld 1971: 92].
Только следующее поколение маскилов смогло найти тонкий баланс в отношениях со своими идишскими читателями, с уважением относясь к их культурным обычаям, но при этом призывая их расширять свои горизонты. Особенно мощными инструментами влияния на умы читателей идиш и коммерческий пейзаж стали в руках Шолема-Янкева Абрамовича (1836–1917), который писал также и на иврите. Писатель-модернист Ицхок-Лейбуш Перец сказал в 1915 году, что Абрамович «был первым, кто с любовью и заботой относился к своему инструменту художника – еврейскому слову» [Peretz 1920, 10: 126–127]. Как и гоголевский полуграмотный нарратор, пасечник Рудый Панько, Менделе Мойхер-Сфорим (Менделе-Книгоноша), торговец и любитель историй, выступает тем рассказчиком, который доносит произведения Абрамовича до его читателей[186]. «Маленький человечек» («Dos kleyne mentshele», 1863) был первым романом Абрамовича, написанным на идише, и рассказчик Менделе продает эту историю наравне с другими безделушками из своей тележки:
Меня все знают. Я езжу по всей Польше со священными книгами, напечатанными в Житомире. Кроме того, у меня есть дубровенские талесы, связки цицес, шофары, ремешки для тфилин, амулеты, мезузы, волчьи зубы, а иногда и медная утварь. И да, с тех пор, как начал выходить «Кол мевасер», я вожу с собой несколько его номеров (Ya Pravde, zint der «koi mevaser» iz aroysgekumen fir ikh amolfun im mit mir etlekhe numern) [Abramovitsh 1984:46b].
В тележке Менделе свалены в одну кучу несовместимые вроде бы предметы еврейского быта: хасидские тексты, амулеты и, как он признается со смесью гордости и робости, еженедельный маскилский журнал «Кол мевасер» («Глас возвещающий»), который начал выходить в 1862 году и первым напечатал один из рассказов Абрамовича[187]. Употребление русского слова «правда» маркирует это просветительское издание как что-то отличное от тех предметов культа и амулетов, которые Менделе перечислил выше. Этот журнал является чем-то новым и отчасти чужим, возможно, даже подозрительным, но он все равно возит его в своей тележке.
Создавая фигуру свободомыслящего, но неассимилированного Менделе, Абрамович прибегает к форме сказа. Однако есть и существенная разница между задачами, которые ставили перед собой основоположники новой литературы на идише и тем, что делал Гоголь[188]. Если Гоголь использовал неграмотных рассказчиков для того, что развлечь образованных русских читателей, то полуобразованные персонажи Абрамовича были созданы с целью просветить таких же полуобразованных, но не адаптировавшихся к современной жизни евреев, говорящих на идише[189]. В этом отношении задачи идишской литературы совпадали с тем, чего хотели такие украинские классики, как Котляревский
