Бриллианты и булыжники - Борис Николаевич Ширяев
Не только социализм, но все революционные и даже либеральные течения того времени враждебны Толстому: «Я равнодушен к теперешним либералам, которых презираю от души… Прокламации Герцена, которые я презираю, которые я не имею терпения дочесть от скуки. Это факт – у меня раз лежали неделю все эти прелести – прокламации и “Колокол” – ия так и отдал, не прочтя. Презираю не для фразы, а от всей души», пишет Толстой своей тетке. «Толстой не сочувствовал этому течению (народовольцам. – Б. Ш.), оно было ему скорее противно и в своей комедии “Зараженное семейство” он осмеял этих “передовых” людей», пишет А. Л. Толстая. К сожалению, комедия не пошла, будучи забракованной Островским и Некрасовым.
Толстой осмеивает «хождение в народ», утверждая, что «народники» не имеют ни малейшего представления о совершенно чуждом им народе. «Если освободить крестьян от всех пут и унижений, которыми они связаны, то через 20 лет они приобретут все те богатства, которыми мы бы желали наградить их, и гораздо больше того». Не эти ли слова повторяет через несколько десятков лет министр гр. Коковцев, борясь за осуществление реформ Николая II, выраженных в законах Столыпина?
Где же и в чем же «социализм и революционность» Л. Н. Толстого?
* * *Современные «прогрессисты», равно как и большевицкие литературоведы, очень любят приводить то место из воспоминаний М. Горького, в котором он рассказывает, что Л. Н. Толстой, живя в Крыму, как-то раз не уступил дороги ехавшим навстречу Великим Князьям, заставил их свернуть и был этим очень доволен. Возможно, что это правда: аристократическая и писательская гордыня были не чужды Л. Толстому во всех периодах его жизни. Но большего внимания заслуживает тот факт, что в том же Крыму Л. Толстой дружески сблизился с Великим Князем Николаем Михайловичем, глубоким мыслителем и трудолюбивым историком. Великий Князь первый пришел к нему. Они долго и оживленно беседовали, после чего их встречи повторялись и между ними возникла интимная дружеская переписка.
Через этого Великого Князя Толстой передал Государю Николаю II одно из писем к Нему.
«Прошу Вас из уважения к Льву Николаевичу сделать мне удовольствие и не давать читать это письмо никому из Ваших министров», сказал Вел. Кн. Николай Михайлович, передавая пакет Государь. Государь обещал это ему и прочел письмо с большим интересом, как сообщает Толстому Великий Князь, «ведь Государь наш очень добрый и отзывчивый человек, а всё горе в окружающих», добавляет он.
Стена. И здесь стена.
О чем же свидетельствуют неоднократные обращения Л. Толстого к Императорам Александру III и Николаю II, как не о его вере в присущую и неотъемлемую от русских царей справедливость и христианские основы самой русской монархии? Во имя этих христианских основ он просит о помиловании Александром Третьим убийц его отца. И он снова понят.
– Если бы преступление касалось меня лично, я так и поступил бы, – сказал, прочтя это письмо, Император.
Но прося о помиловании цареубийц во имя Христова завета всепрощения, Толстой ни в какой мере не оправдывает их:
«Отца Вашего, Царя Русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого доброго человека бесчеловечно изувечили и убили не его личные враги, но враги существующего порядка вещей… Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов?» – пишет Толстой Государю. «Но простите, воздайте добром за зло и из сотен злодеев десятки перейдут от дьявола к Богу, у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости умиления при виде добра с Престола».
Государственник, общественник или просто патриот могут оспаривать в данном случае высказанное Л. Толстым и на мой, например, грешный взгляд должны оспаривать эту фантазию, он истинный христианин, неуклонно следующий заветам Христа, оспаривать этого не может. Страшна и непонятна для человеческого несовершенства грань «Кесарево – Кесарю, Божие – Богу». Христианин Александр понял христианина Льва, но Кесарь Александр III выполнил свой кесарский долг.
То же взаимное понимание и уважение между Государем Николаем II и Л. Толстым мы можем видеть в деле духоборов, у которых Победоносцев на основе мертвой буквы закона отобрал детей. Этот бесчеловечный акт, совершенный главою средостения, потряс Толстого, и он обратился к Государю: «Вы сами своим добрым сердцем и прямым умом решите… сделать то доброе дело, которое Вы одни можете сделать», написал он Ему, ища у Русского Самодержца той надзаконной справедливости, Божьей Правды, осуществление которой на земле возможно именно и только силою Самодержавия – Диктатуры Совести.
Ищет и находит. Личным приказом Государя Победоносцеву отнятые дети возвращены родителям, что Победоносцев вынужден, тоже лично, сообщить дочери Л. Толстого Татьяне Львовне.
Иностранные газеты вопили тогда о жестокости Самодержца по отношению к выселявшимся в Канаду духоборам. Русская же пресса замолчала тот яркий акт Монаршей надзаконной справедливости, проявления благой воли Монарха. Причина молчания «прогрессивной» части русской печати ясна: подрывая всеми способами основы Самодержавия, она, конечно, не стремилась показать и подтвердить его высокогуманную направленность. Но почему молчала и правая, монархическая пресса? Причина ее молчания может быть только одна: кипевшее злобой по отношению к Толстому средостение не хотело допустить огласки понимания Л. Толстого Государем, не хотело признать своей вины в допущенной жестокости и тем самым переваливало эту вину на плечи Монарха.
* * *– Ваш отец – великий человек, но вместе с тем фантазер, например, в вопросе о земле, – сказал Государь Николай II Л. Л. Толстому (сыну писателя) на лично данной ему аудиенции в начале 1905 года.
Он был глубоко прав. Толстой, искренно и глубоко любивший крестьянство, не мог, например, понять значения реформ Столыпина, о чем писал ему лично, просил изменить его крестьянскую политику… во имя дружбы Льва Николаевича с отцом Петра Аркадьевича. Глубоко прав был Государь: в практической политической повседневности Толстой до последних дней оставался тем же мечтательным ребенком, каким был он, играя в Ясной Поляне в «муравейных братьев» и чаруя свое детское сердце выдуманной им самим тогда сказкой о зарытой под дубом чудодейственной «зеленой палочке»[49], побеждающей зло, страдание и муку… К политическим вопросам он подходил не умом, а сердцем. Отсюда – резкие контрасты: глубокое понимание всей эпохи в целом, даже предвидение охватившего теперь мир глубокого кризиса, но вместе с тем полная, детская беспомощность при анализе отдельных политических фрагментов, составлявших темы дня.
«Те, кто делает русскую революцию, не имеют никаких идеалов. Экономические идеалы – не идеалы»,
