Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Данте бредет сквозь сумеречный лес Луниджаны. Издали его одинокая фигура похожа на знак вопроса, затерянный среди хвойных арабесок старинной рукописи. О чем спрашивает нас флорентиец причудливым изгибом своей тени? В чем скрыт его секрет? Многие скажут – в поэзии, кто-то – в философии или теологии, я же отвечу: секрет Данте – в его судьбе. Мыслительный опыт, о котором я говорю, не приобретается теоретическим или практическим путем, не извлекается из книг или из жизненных ситуаций, но обретается осмыслением своей судьбы. Объектом высокомерной рефлексии флорентийского изгнанника в действительности являлась не ангельская иерархия, не социальные законы, не происхождение языка, но логика его судьбы, заставившая его войти в лабиринт безнадежности без путеводной нити и приведшая его к гениальности как к сердцевине этого лабиринта. По запутанным путям Данте вело чудовище, чтобы в конце привести к тем, кто богаты блаженством.
Однако в погоне за универсальным опытом мысли мы забыли то, ради чего совершается это путешествие. Теперь же, сгибая лук памяти, направим его стрелу к нашей главной цели – практической анатомии гениальности. Тайна гениальности, тайна судьбы должна быть заключена в тексте, и смысл такого текста – это ответ на наш вопрос. Данте создал «Комедию», чтобы изложить читателю путь своего спасения, описать беспроигрышный дебют призрачных шахмат воображения. Для него гениальность – лишь шахматная партия, подчиненная логике ходов, следуя которой, способный человек оказывается в состоянии обрести заступничество, и тем – спасение.
Спасение – основная цель Данте, высшее стремление его воображения. Но флорентиец не избирает путь мгновенного мистического просветления – он движется медленно, мучительно, умеряя свой пыл, чтобы запомнить каждую деталь своего пути, описать все приметы увиденных мест. В чем причина его столь скрупулезного, почти научного описания небывалого мира – и одновременно столь субъективного? Данте не описывает видение, но создает мнемонический театр своей гениальности. Он припоминает в «Комедии» все значимые для него детали – пусть незначительные и бессмысленные в глазах других людей, – чтобы воссоздать логику своего индивидуального спасения, путь создания текста «Комедии». В этом смысле я и говорю о мнемоническом театре гениальности – театре, заставляющем зрителя вспомнить цепь своих прозрений, по которой он некогда вскарабкался на небеса от уходившей из-под его ног земли.
Перед нами – тайнопись «Комедии». Исходя только из этого текста, мы не сможем разгадать Дантову головоломку. То, что для него значило очень много, для нас – пустые слова. Однако представив все его тексты как единую систему, как текст текстов, мы получаем доступ к шифрованному посланию Данте, к его дневнику, мнемонической книге, хранящей в себе секрет и логику его гениальности. Но эта книга памяти имеет одну странную особенность – она слишком живая, слишком «зрелищная» для письменного текста. Ее персонажи действительно «убегают» из строк «Комедии» и «Новой жизни», выскальзывая сквозь узорчатые прутья решетки букв. Театральность, даже «акционность» Дантовых мистических мемуаров заставляет не столько читать их, сколько видеть, воображать в трехмерном пространстве, слышать четкую актерскую дикцию их речи. И это отнюдь не злой морок, галлюцинация или фантазия.
Данте – изобретатель поэтической голографии, не имеющей ничего общего с литературным реализмом. Маски его театра слишком условны, чтобы казаться правдоподобными, однако именно эта роскошная субъективность, великолепный произвол вымысла и делает их объемными, придает им упругость движения. Условность этого театра – ключ к пониманию его смысла, точка отсчета для описания его законов. Персонажи дантовского театра абсолютно универсальны и одновременно сугубо индивидуальны: в них соединена универсальность образов-метафор, уже увиденных нами в контекстах разных культур, с конкретными чертами, значимыми лишь для самого Данте. Но прежде чем охватить взглядом персонажей этого странного театра, необходимо понять тот закон, что движет фигуры, маски, театральные машины «Божественной комедии», направляя бег слов к пределам последней песни. Закон этот – логика человеческой памяти.
Данте отдает себя во власть имагинативной силы языка, однако же презирает вымысел. Вообразить для него означает не породить фантазию, но облечь некий реально существующий в сознании образ плотью слова. «Комедия», как и Vita Nuova – истинные свидетельства, рассказанные на языке образов, главы голографической книги памяти, где буквы и законы грамматики уступили место трехмерным образам прошлого, и без понимания этой «истинности», объединяющей и организующей текст, невозможно понять значения Дантовой «Комедии».
Итак, перед нами – отражение, рефлексия памяти Данте. Однако отражение это – не мемуарная запись или вольное повествование о прошлом, но совокупность мнемонических символов и фигур, с научной точностью фиксирующих путь памяти. Флорентиец создал дорожник своей памяти, отметил каждый свой шаг причудливыми образами, пронзил нитью своей жизни три области иного мира и, следуя ее движению, обрел «искусство возвращаться» в своем воображении если не в родную Флоренцию, то в иной мир, к райской розе. Создавая «Комедию», Данте делал это прежде всего для себя, чтобы удержать в памяти «форму» своего опыта, следуя в этом античной мнемонической традиции.
Согласно известному трактату «К Гереннию», приписывавшемуся долгое время Цицерону, для запоминания мысленного объекта его необходимо представить в виде серии последовательно расположенных образов, каждый из которых в отдельности вызовет в памяти часть мысленного объекта. Затем, поместив эти образы в loci – воображаемые места (ими могут служить, к примеру, комнаты в доме или храм), вспоминающий мысленно обходит их, зрительно «собирая» мнемонические образы и воссоздавая то, что необходимо вспомнить. Эта теория памяти была, бесспорно, известна Данте, и образы и места «Комедии» построены в полном соответствии с этой системой[41]. О необычных мнемонических способностях Данте свидетельствует Боккаччо в своем Trattatello: «fu ancora questo poeta di maravigliosa capacita e di memoria fermissima…» – «обладал еще этот поэт чудесными способностями и крепчайшей памятью…» – и повествует далее о том, как флорентиец продемонстрировал свою необыкновенную память на философском диспуте в Париже[42].
Есть и другой текст, объясняющий мнемоническую структуру «Комедии», – это «Исповедь» Августина[43]. В начале X книги Августин описывает воображаемое странствие по дворцам и пещерам своей памяти в поисках той единственной силы, что он не смог обрести в мире, – Бога. Память – бесконечное зеркало, хранящее в себе неисчислимые отражения образов и понятий, некогда возникших перед человеческим взглядом. Будучи единожды осознанными, эти отражения стремятся актуализироваться, «развернуться» в человеческой памяти, воссоздав объект или понятие во всей своей полноте. Если человек однажды осознал присутствие Бога и хранит в памяти момент этого осознания, то необходимым образом в человеке уже присутствует Бог – единожды войдя, Он уже не может покинуть дворец памяти.
