Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Имеется открытое противоречие между принятием исторического детерминизма в прологе и противоположной позицией, которую в различной степени разделяют как Достоевский, так и его Человек из подполья. Вряд ли стоит повторять: Достоевский полемизировал с радикалами 1860-х годов не по личным причинам (этого мнения придерживается Франк) или для того, чтобы ниспровергнуть заблуждения этих молодых идеалистов (сторону которых Достоевский мог бы принять хотя бы из-за своих собственных убеждений 1840-х годов), но из-за того, что они, безусловно, соглашались с детерминистскими доводами, логически вытекавшими из их приверженности материализму, эмпиризму, позитивизму и философии разумного эгоизма [Frank 1986: 323–324]. Подобно радикалам, Человек из подполья сначала соглашается с неизбежностью детерминизма, но потом, как их противники, восстает против этой неизбежности (он называет ее «стеной»). Он неспособен спорить с ней рациональными доводами и вследствие этого вынужден полагаться на то, чем вооружил его Достоевский: во-первых, сознательный и агрессивный, хотя и не выдерживающий самокритики, иррационализм, и, во-вторых, дискурс, посредством которого он демонстрирует свою независимость, свободную волю, твердо придерживаясь любых убеждений[64]. Это удобная позиция, позволяющая Человеку из подполья с уверенностью утверждать, что «дважды два пять – премилая иногда вещица», и при этом смиряться с неизбежностью «дважды два четыре».
Достоевский, с другой стороны, был встревожен наивным представлением детерминизма в литературе – и не только в романе «Что делать?» Чернышевского, который он пародирует в «Записках из подполья». Он, безусловно, поддержал попытку своего персонажа дискредитировать детерминизм. Как пишет Скэнлэн, «Достоевский неоднократно высказывал свое несогласие с (любым. – Л. Б.) детерминистским объяснением действий людей» [Scanlan 2002: 73]. Но, не соглашаясь безоговорочно с детерминизмом, он вместе с тем не пытался его опровергнуть, как созданный им Человек из подполья. Поэтому он не оспаривал его, основываясь лишь на иррациональных аргументах. Ведь в его распоряжении была власть художественного слова и, в частности, «Записки из подполья»[65].
Эпистемологическая проблема «детерминизм или свободная воля» вряд ли в обозримом будущем будет разрешена. В «Записках из подполья» Достоевский просто принимает участие в жарких и длительных дебатах вокруг этой темы. Для выдвижения облеченного в художественную форму тезиса он использует два метода. Во-первых, он переводит проблему из философской в нарратологическую плоскость. Здесь, как считает Скэнлэн, Достоевский лучше всего проявляет свой талант мыслителя [Scanlan 2002: 1–4][66]. Во-вторых, Достоевский переходит с абстрактного уровня дискурса на прагматический. Скэнлэн пишет:
Нет сомнения в том, что Достоевский разделял отрицательное отношение Человека из подполья к психологическому эгоизму (описательной стороне разумного эгоизма). Психологический эгоизм в том виде, в котором его сформулировали Чернышевский и Писарев, основывался на отрицании свободной воли, в то время как Достоевский неоднократно высказывал свое несогласие с (таким. – Л. Б.) детерминистским взглядом на действия человека. Герои произведений Достоевского либо откровенно не понимают собственных интересов и мотивов, либо безнадежно амбивалентны, либо придирчивы, либо склонны совершать злоумышленные и преступные деяния, от которых они не ожидают для себя никакой выгоды, – все это ситуации, которые невозможно удовлетворительно объяснить психологическим эгоизмом [Scanlan 2002: 73].
Достоевский дает прагматический ответ на идеалистический подход, лежащий в основе утилитарного проекта радикалов, причем он основывается скорее на принципе психологической неопределенности, чем разума (неопределенность состоит в том, что человек не всегда может сознавать, в чем именно состоят его интересы)[67].
На самом деле ситуация гораздо сложнее. В нарративе Человека из подполья достаточно свидетельств в пользу того, что Достоевский не желал полностью отказаться от детерминистской модели. Несмотря на свои высказывания, Человек из подполья время от времени подчиняется детерминистской модели человеческого действия (и сталкивается с его последствиями), по крайней мере до тех пор, пока он не сможет отвергнуть такую модель в рамках своего поведения – иррациональным или пагубным действием либо бездействием. К тому же, как подчеркивает Морсон, вынесенное в подстрочное примечание введение само по себе заключает Человека из подполья в детерминистскую модель:
<…> (именно. – Л. Б.) Достоевский убедительнее всего показывает, что его герой не свободен. В своей роли «редактора» текста, написанного Человеком из подполья, Достоевский снабжает заглавие части I «Подполье» «объяснением». Человек из подполья заявляет, что он обладает полной свободой самоопределения или отказа от него, но он не обладает в этой сфере решающим голосом. До того, как мы услышим, как Человек из подполья характеризует сам себя, мы слышим его характеристику из уст другого человека, который для него недоступен: «…такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество». Как ни парадоксально, по-видимому, даже монологи Человека из подполья в защиту свободы были предопределены.
<…> Здесь Достоевский умело пользуется металитературными средствами. Хотя Человек из подполья изо всех сил борется за свою свободу, его поступки предопределены дважды – не только изнутри нарративного мира, но и извне, не только железной логикой злобы, которая управляет его действиями, но и тем, что он является созданием кого-то, кто заранее предопределил все его действия. Его мир не просто детерминистский, а сверхдетерминистский. Для этого Достоевскому было достаточно указать на тот факт, что эта повесть является повестью, которая имеет определенную структуру и уже окончена — указание на безнадежный выбор и тщетное самоутверждение (курсив Г. С. М.) [Morson 1994: 36–37].
На этом уровне можно поспорить с тем, что Достоевский как автор является детерминистом. Однако это характерно для многих писателей XIX века. Возможно ли, что детерминистские взгляды Достоевского распространяются не только на его роль имплицитного автора и не признают ограничений, которые он, по-видимому, установил для себя в пределах введения и основного текста? Может ли быть, что тайный смысл текста, как считает Айзенберг в отношении рамочных нарративов, состоит во взаимодействии между рамкой (введением и заключением) и находящимся между ними повествованием? Но это бы опровергло два принципа (свободу воли и вытекающую из нее личную ответственность за свое поведение), которые Достоевский, по-видимому, изо всех сил старался утвердить посредством своего искусства. Чтобы разрешить это противоречие, возможно, имеет смысл исследовать стиль вынесенного в примечание введения, чтобы увидеть, каким образом детерминистская позиция Достоевского высказана во введении, на каких уровнях
