Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер

Когда Набоков в предисловии к американскому изданию сообщил, что он (с Верой) появляется только в двух последних главах романа (12-й и 13-й), и то – исключительно «в порядке надзора», он лукавил. В «увлекательном и кропотливом созидании» этого произведения, он, тогда молодой и преисполненный полемического задора, по свежим следам только что изданной и прочитанной книги Драйзера, сразу, с первой же страницы повествования, задаёт тон вызова, действительно, как отметил Бойд, «вывернув наизнанку» саму идею детерминизма. Сорок лет спустя, когда стало ясно, что на полке истории американской литературы для Драйзера нашлось своё место, и вообще преобладающая в описанных кругах американского общества здравая, трезвая, прагматическая протестантская ментальность вряд ли располагает к муссированию идеи непредсказуемости будущего, Набоков предпочёл притушить первоначальный пафос, сведя свою роль к простому наблюдению – «надзору» над происходящим. На самом же деле, с самого начала романа авторское присутствие воспроизводит присутствие и действие самой судьбы, обозначаемое знаками и символами, как правило, за редкими исключениями, совершенно не воспринимаемыми или не понимаемыми персонажами, а читателю дающимися только в результате достойного усилиям сочинителя «увлекательного и кропотливого» повторного чтения.

Молодой герой «Дара» уже в первой главе «старался, как везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло ... и душа бы влегла в чужую душу, – и тогда вдруг менялось освещение мира, и он на минуту действительно был»3741 этим собеседником.

«Король, дама, валет» обнаруживает виртуозное владение автором этим приёмом. С первых слов рассказ ведётся через призму восприятия ещё даже не названного персонажа – Франца. При перечитывании он будет узнан мгновенно: когда привычный ему мир трогается – он уезжает, от него судьбоносно отворачивается циферблат вокзальных часов, «полный отчаяния, презрения и скуки».3751 Люди, идущие по платформе, кажутся Францу пятящимися назад, «как мучительный сон, в котором есть и усилие неимоверное, и тошнота, и ватная слабость в икрах, и лёгкое головокружение».3762 Всё это – неосознаваемое предвестие будущего, заложенного, следует вспомнить, по Набокову, в «тайном приборе» личности.

Франц – безрадостное зеркало его безрадостного детства. О покойном отце (нотариусе и филателисте) он только и слышал, что тот «езжал, говорят – … вторым классом». Матерью он нелюбим – та больше любит его сестру. В его памяти почему-то осаждаются, с удручающей избирательностью, только безобразные, отвратительные эпизоды, постоянно попадающиеся ему на глаза: «Память стала паноптикумом, и он знал, знал, что там, где-то в глубине, – камера ужасов».3773 Он очень уязвим, внушаем, легко поддаётся позывам тошноты, головокружения, паники. В купе к Драйерам он попадает случайно, сбежав из вагона третьего класса, где ему пришлось увидеть человека с обезображенным лицом.

Переход из третьего во второй класс вагона поезда переживается Францем не как приятное, но вполне прозаическое улучшение комфортабельности поездки, а как нечто, порождённое «небывалой мыслью», как прикупленный им «дополнительный чин», как место, где он «оцепенел в блаженстве», как, наконец, «переход из мерзостного ада, через пургаторий площадок и коридоров, в подлинный рай».3784 Соответственно, и соседи его по купе – люди далёкого, недоступного мира: Франц принимает Драйера за иностранца, и он по-своему прав – горизонты личности Драйера бесконечно далеки от его собственных; там, где привык обретаться Драйер, не стесняют себя «жёсткими воротничками» условностей и страхов (Драйер – в мягком).

«Вообще, происходит какая-то путаница», – говорит Марта, обращаясь к мужу, который, видимо, знает, что она имеет ввиду, но вздыхает и ничего не отвечает.3795 Скорее всего, замечание Марты относится к тому, что обсуждалось между ними как раз в тот момент, когда в купе вошёл Франц, а именно – согласие Драйера помочь племяннику (никогда им не виденному), чем Марта была крайне недовольна. Но фраза эта – и далее по тексту Набоков будет использовать этот приём с нарастающей частотой – имеет подспудный, диагностический и пророческий смысл.

Путаница, в самом деле, налицо, но она совсем в другом и заряжена взрывным потенциалом: в купе второго класса сидят трое, и никто из них этому, второму, классу, в сущности, не принадлежит, если иметь ввиду не короткий маршрут, а жизненный путь. Драйер, по таланту и масштабу личности человек отнюдь не «второсортный», находится здесь, уступая «причуде» помешанной на экономии Марты – чуждый сословных предрассудков, он и здесь, в вагоне второго класса, остаётся самим собой, «первоклассным», ведя себя естественно, свободно, читая интересную ему книгу, а не дешёвенький журнальчик. Марта же, тщеславно щеголяющая богатством мужа на людях, в действительности самозванка, не дотягивающая и до второго класса – в ней таится всё та же напуганная на всю жизнь дочь разорённого торговца, которой мерещится, что Драйер готов «наводнять дело бедными родственниками»; для неё ездить в первом классе и обедать в ресторане – непозволительное транжирство (позавидовала бутерброду Франца!). О Франце и говорить нечего, он во втором классе «как бы вне себя» (курсив автора), для него это «райский замок».3801

Треугольник, если он возникнет в таком «купе», целым его не оставит – разнесёт, никакого общего «второго» класса не останется, каждый получит свой, индивидуальный, и он возникнет прямо назавтра. А накануне вечером его предвещают дождь и разбитые очки Франца.

На подъезде к столице, «в сумерках, по окну стал тихонько потрескивать дождь, катились по стеклу струйки, останавливались неуверенно и снова быстро сбегали вниз».3812 Это, на языке дождя, начало темы Марты с появлением в её жизни Франца – дождь станет в этом романе постоянным, виртуозно нюансированным сопровождением, своего рода чутким термометром судьбоносных перипетий героини в её попытках навязать будущему свои планы.

Дирижирует этим дождевым оркестром неподражаемый маэстро: Набоков, родившийся и выросший в северной, обильной дождями России, и с детства, заодно с бабочками, каждым летним утром, на даче, в фамильном имении, озабоченный вопросом – светит ли солнышко, состоится ли вылет и поход на ловитву, или день будет скучным – дождь. Кажется, вряд ли кто-нибудь и в мировой литературе (вопрос специалистам) так мог бы описать дождь, каждый раз с тончайшими деталями, каждый раз неповторимо и в тайном и точном соответствии с очередным знаком судьбы.

«Осень, дождь, – сказала Марта, резко захлопнув сумку».3823 Завтра захлопнется ловушка, в которую она попадёт, прельстившись, что ей наконец-то попался «тёплый, податливый воск, из которого можно сделать всё, что захочется».3831 «Совсем маленький, – тихо поправил Драйер», пытаясь, как всегда, сгладить гораздую на пессимистические пророчества жену – и ему тоже не дано знать, каковы перспективы этого, маленького поначалу, дождя. Он, Драйер, беспокоится, как бы завтра, в воскресенье, дождь не помешал ему утром поехать поиграть в теннис, не зная, не предвидя – никому не дано, – что в его отсутствие Марта и Франц впервые встретятся наедине, и какие это повлечёт последствия. И Франц, выйдя из поезда, «на мгновение пожалел, что расстаётся навсегда с той прелестной большеглазой дамой».3842 Впоследствии ему придётся пожалеть, что он вообще её встретил.

Набоков буквально терроризирует, бомбардирует читателя доказательствами близорукости людей, пленников своего «я» и сиюминутного настоящего, слепо пренебрегающих даже очевидными предупреждениями судьбы и упрямо поступающих соответственно своему характеру и привычкам. Ну зачем, спрашивается, Францу, вечером в субботу (в отеле с символическим названием «Видео») случайно наступившему на очки, утром в воскресенье отправляться к Драйеру? Тем более, что для него это «важное, страшноватое посещение», и «его охватило паническое чувство: без очков он всё равно что слепой». Казалось бы, элементарный здравый смысл подсказывает, что визит нужно отложить до понедельника, когда можно будет починить старые или приобрести новые очки. Но Франц – хоть и нелюбимый, но послушный сын своей матери, своей воли у него нет, а мать настаивала непременно посетить дядю, делового человека, на следующее утро по приезде, в воскресенье, когда он заведомо будет дома.3853