Поэтический язык Иосифа Бродского - Людмила Владимировна Зубова
Термины в сказке Крепса оказываются рядом с экспрессивным просторечием, романтической и публицистической риторикой:
Пока в груди болот скрывает ряска ранку,
Иван сквозит зрачком стоячих вод посланку,
Готовый на уход в глухую несознанку.
Но поздно. Враскоряк и с веским аргументом
Во рту сестра коряг к нему, блестя пигментом,
Скок! и по-русски бряк! с лягушачьим акцентом:
«Теперь я вам жена, и кончим с этим делом,
Я буду вам верна душой и скользким телом,
Предел тем положа разгулам оголтелым».
Термины встречаются в стилистически контрастных рифмах:
Несется щучья дочь с осанкой гордой в хорде,
Кощеево яйцо таща в противной морде;
в составе конструкций экспрессивного синтаксиса рядом с поэтическими архаизмами:
Ужели не мила вам дочь земли и аквы?
Не попадете ли с сим тезисом впросак вы?
Традиционные поэтизмы (как лексические, так и синтаксические) тоже соседствуют с экспрессивным и социальным просторечием:
и в пепел очи вперя.
‹…›
Влачить младые дни и строить ряске глазки.
‹…›
Теперь я вам жена, и кончим с этим делом.
Во всей этой стилистической какофонии некоторые слова относятся одновременно к разным, иногда противоположным стилистическим пластам. Например, слово твари употреблено и как бранное, и как библейское высокого стиля – в строках
К знакомой бороде воды и леса твари
Шли, обратив в беде клюв, мордочки и хари;
слово любовник имеет и современное значение, и то, которое свойственно языку литературной классики XVIII–XIX вв.:
Пока камин до дыр мнет кочерыжкой крошка,
Иван живет как сыp в избе на курьих ножках
С заморскою ягой в отрыжках и окрошках.
Души не чая в нем, с пришельцем ведьма ладит.
«Такого днем с огнем!» Сама, однако, гладит
Паршивого кота, который принцу гадит.
Над грязною каргой витает грозный фатум:
Любовник-хвост-трубой ей ставит ультиматум:
Царевич с глаз долой пусть катит самокатом!
Типичными для поэтики Бродского являются снижающие тропы – сравнения, метафоры, метонимия. Например, и предметом, и образом сравнения у Бродского часто становились зубы:
я, прячущий во рту
развалины почище Парфенона
(«В озерном краю». 1972);
Она любила целоваться. Рот
напоминал мне о пещерах Карса
(«Из “Школьной антологии”». 1966–1969);
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами
(«Деревянный лаокоон, сбросив на время
гору с…». 1975–1976)[118].
Зубы как предмет сравнения изображаются и Крепсом:
С зубами, как колки в открытом клавикорде,
Несется щучья дочь с осанкой гордой в хорде,
Кощеево яйцо таща в противной морде.
Не забыты и протуберанцы. В ранних стихах Бродского их образ вполне романтичен:
Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца
(«Стихи о принятии мира». 1958)[119].
У Крепса протуберанцы появляются в снижающей генитивной метафоре с астрономической образностью:
С костями в рукавах, хихича беззаботно,
Соперницы галдят, закусывая плотно,
Смотреть на их размах подруге ветра рвотно.
Готовясь после щей идти на танцы-жманцы,
Пуховкой жирных лиц запудривают глянцы,
Горят в тени хрящей прыщей протуберанцы.
Если в стихотворении Бродского протуберанцы грохочут (вероятно, фонетический образ слова вызвал звуковую метафору вопреки этимологическому и терминологическому значению слова[120], то в пародии Крепса слово протуберанцы употребляется хоть и крайне гиперболично, но реалистически – о том, что вздувается).
Снижающую функцию у Крепса Бродского выполняет и словообразование, например:
Набив икрой с яйцом завистливые ртишки,
Согретые винцом крикливые пустышки
Ее движенья повторяют, как мартышки;
Поймав в тугой капкан иль вздернув на наживку,
Он зверя отпускал, даря ему оливку,
А мог бы полоснуть иль съездить по загривку.
К словоформе оливку Крепс дает примечание, указывающее на оливковую ветвь как символ славы.
Но, говоря о снижении, интереснее отметить в тексте Крепса другое: метаязыковое образное высказывание о самом приеме снижения в начале поэмы:
Царевича стрела летит из арбалета
Туда, где баловень болотного балета
На корточках сидит, надеждой не согрета.
Стрелу стремит ко дну, подобно милым фразам,
Дочь тины на круги косит надутым глазом…
Сколь характерны аналогичные метаязыковые высказывания для Бродского, хорошо показано в диссертации Дениса Ахапкина (Ахапкин, 2002). А именно милыми Бродский называл стихи (в стилизации под XVIII век), кириллицу:
милые стихи, в вас сердце
я свое вложил. Коль в Лету
канет, то скорбеть мне перву
(«К стихам». 1967. II: 191);
амальгама зеркала в ванной прячет
сильно сдобренный милой кириллицей волапюк
и совершенно секретную мысль о смерти
(«Барбизон Террас». 1974. III: 62).
В книге «О поэзии Бродского» большое внимание уделено анализу перифраз[121] – он занимает 15 страниц. Приведу фрагмент:
Парафраза как поэтический прием ведет свое начало от древнегреческой и римской поэзии ‹…› парафраза была регулярным приемом поэтики классицизма. Встречается она и в русской поэзии 18 века. У Ломоносова, например, находим такие парафразы, как «земнородных племя» (люди), «владычица российских вод» (Нева), «твари обладатель» (Бог) ‹…›. В русской поэзии 19 века отдельные примеры парафразы можно найти почти у каждого поэта, однако ни у одного из них этот стилистический прием не является сколько-нибудь нарочитой повторяющейся индивидуальной чертой стиля. Здесь я говорю, конечно, не о языковых парафразах, как, например, «корабль пустыни», и не парафразах-клише литературного направления: «узы Гименея» ‹…› а о парафразах авторских, оригинальных, ни у кого из других поэтов не встречающихся и читателю незнакомых ‹…› Парафраза обычно определяется как стилистический прием замены простого слова или фразы описательной конструкцией, а семантически – как выражение окольным путем того, что могло бы быть сказано просто ‹…› Цели такого окольного выражения могут быть разными, но результат один – читателю предлагается разрешить своеобразный род маленькой загадки, в результате которой он поймет смысл выражаемого в тексте. ‹…› Парафраза – прием, бросающий вызов читателю, заставляющий его думать (Крепс, 1984-а: 55).
У Крепса вся поэма пронизана перифразами, совершенно не характерными для фольклорного текста, но в высшей степени свойственными поэзии Бродского. При этом в поэме Крепса, как и у Бродского, перифразы являются и элементами возрожденной поэтической традиции высокого стиля, и способом обзывания.
Вот как именуются персонажи поэмы-сказки:
лягушка: баловень болотного балета, дочь тины, звезда болот балета, сестра коряг, жертва плена, *подруга ветра[122], щучья дочь[123], *болотная лада;
царевич: Отцовских воль холуй, *стрелок-марала, герой баллады;
царь: седой коронотряс;
баба Яга: *грязная карга, *костяная нога (единственная в тексте сказочная формула);
кот: Любовник-хвост-трубой;
Кощей: *отец дубрав;
рассказчик: блат рапсод полей и рек, ласк рапсод.
В поэме Крепса загадочность перифраз иногда усугубляется их нарочитой синтаксической неопределенностью, например при измененном порядке слов: Один лишь ласк рапсод не пьет и не рыдает (рапсод ласк или не пьет ласк?); неопределенность возникает при контаминации, т. е. при смешении двух сочетаний: звезда болот балета, при структурно неясном отнесении прилагательного: врагу кошачьему (сам кот враг, или царевич – враг кота, или есть еще какой-то другой враг кота?).
Для поэзии Бродского характерен затрудненный синтаксис:
Постоянная черта поэзии Бродского – исключительно резкий конфликт между ритмом и синтаксисом, выраженный в переносах, инверсиях, разрывах синтагматических связей и т. п. (Венцлова, 2002: 115);
