Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
– А, здравствуйте, Сергей Борисович! Вы тоже на семинар? Какая удача!..
Мой муж Виктор неслышно подошёл к нам, увлечённым беседой, и позвал меня в купе, где как раз начиналась пора чаепития.
– А я и не знал, что вы с Сергеем Борисовичем Бураго так хорошо знакомы, – сказал он мне несколько минут спустя. – Вы так славно беседовали, просто не хотелось вам мешать. И потом этот дивный запах, как волшебство…
– Да, волшебство, – только и могла ответить я. – А кто такой Бураго?
Всю оставшуюся дорогу Виктор рассказывал мне о Сергее Борисовиче Бураго: какой это яркий, замечательный, творческий человек.
Вот так и состоялось наше знакомство – овеянное томительным южным запахом, прилетевшим к нам откуда-то из ранней юности, поры, когда особенно остро чувствуешь волнующую прелесть мира.
Семинар наш был долгим и, как и следовало ожидать, необременительным. В его прихотливом хронотопе мы несколько раз пересекались с Сергеем Борисовичем, но эти встречи как-то не оставили следа; волшебство, увы, не повторялось.
Домой мы возвращались порознь. Тёмным жарким вечером мы с Виктором стояли у открытого окна, запах акации вновь настиг нас – настиг и пронёсся мимо, как встречный экспресс, в наступившую ночь. Но Сергей Борисович снова был с нами.
С той поры в Киеве мы виделись довольно часто. Молодой пытливый взгляд Сергея Борисовича в своеобразном, но убедительном сочетании с немыслимо роскошной, театрально-сказочной его бородой со временем стал для меня привычным. Помню наши обычно короткие, но сердечные беседы и на пахнущих июньским теплом, чебрецом и мятой днепровских берегах, куда Сергей Борисович неизменно приглашал участников конференций «Язык и культура», и в вестибюле словно бы выплывающего из зимних сумерек здания Дома актёра, на пороге которого он столь же неизменно встречал посетителей своего «Коллегиума». И всюду, всюду, как бы на полях любых наших встреч, в их молчаливом затакте, мне напоминал о себе тот давний, ни с чем не сравнимый и всегда узнаваемый запах – символ взаимной приязни и душевного родства.
Человеческие утраты принципиально неизбывны. Время смягчает их боль, но не может избавить нас от самой тоски по дорогому для нас человеку, до конца заглушить жажду его присутствия. И вот, по законам незримого мира, самые дорогие и необходимые люди всё же возвращаются к нам – в слове, в звуке, в цвете, в каких-то неуловимых оттенках бытия. В запахе.
Вот и ещё одну зиму мы пережили. Вновь над нами тёплое солнце. «…Лето идёт к нам, на балконе завьётся плющ…» Скоро оживут, распустятся белые гроздья акации, и мы вдохнём её колдовской запах…
Какая бы погода ни стояла на дворе.
Специфика художественного слова в трудах С.Б. Бураго
Э. М. Свенцицкая
В осмыслении феномена слова в литературоведческой науке существуют две противоположные тенденции. Во-первых, это идущий от структурно-семиотической естетики В. П. Григорьева и Ю. М. Лотмана взгляд на слово как на знак с его чисто условной связью плана выражения и плана содержания. Во-вторых, это утверждение непосредственной проявленности бытия в слове и самоценности слова. У истоков данной концепции стоит прежде всего А. А. Потебня. В своей работе «Эстетика и поэтика» он пишет: «Слово есть самая вещь, и это доказывается не столько филологической связью слов, обозначающих «слово» и «вещь», сколько распространенным на все слова верованием, что они обозначают сущность явлений. Слово, как сущность вещи, в молитве и заклятии, получает власть над природою… Таинственная связь слова и предмета не ограничивается одними священными словами заговоров: она остается при словах и в обыденной речи» (1, с. 173). Данный строй мыслей повлиял на русскую религиозную философию, и прежде всего на П. А. Флоренского: «Слово есть самая реальность, словом высказываемая, не то чтобы дубль ее, рядом с ней поставленная копия, а именно она, самая реальность в своем нумерологическом самотождестве» (2, с.293). В дальнейшем развитии литературоведческой науки онтологическая тенденция проявляется двояким образом: с одной стороны, слово – проявление бытия как такового, в его философском понимании, и, с другой стороны, оно же – отдельное бытие, не сводимое ни на какое другое. Это раздвоение отчетливо проявляется при сопоставлении работ А. Ф. Лосева и Г. О. Винокура.
Полярность данных тенденций проявляется очень четко. Если слово – знак, то оно лишь отсылает к определенному содержанию, представляя собой некоторую условную конструкцию, и потому является орудием, средством, носит подчиненный характер. Если же слово – особого рода бытийная реальность, то оно – непосредственное проявление своего содержания, глубинное единство выражения и смысла, не средство, а самоценная духовная сущность, которая носит действенный, преобразующий характер.
В украинском литературоведении также проявляются вишеуказанные полярности: осмысление слова как знака реализуется в работах А. И. Белецкого, Ю. С. Лазевника, Т. И. Гундоровой концепция слова как отдельного эстетического бытия – в работах М. Х. Коцюбинской, Б. П. Иванюка, Н. В. Костенко, А. А. Ткаченко, С. Б. Бураго.
Так, в статье «Человек, язык, культура: становление смысла» С. Б. Бураго рассматривает слово как онтологическую значимость, определяя его как связь между двумя мирами: «Слово всегда преодолевает мир видимый и обнаруживает положение человека как бы на грани мира видимого и мира иного. Иначе, все мы живем на грани разных измерений действительности» (3, с.4). Это высказывание перекликается с даваемым младшими символистами определением символа как связи между феноменальным и ноуменальным миром, однако С. Б. Бураго говорит не о слове поэтическом, а именно о языковом слове: «Язык не только указывает на существование мира за пределами его трех измерений и бесконечного однонаправленного времени…, но также и указывает на реальное существование положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира» (3, с.8). То есть, речь идет о символической, связующей природе слова как такового в его устремленности к тому Слову, которое «в начале было». В этом движении центральное место занимает личность, являясь носителем и создателем смысла и конкретного, и максимально всеобщего: «Высший смысл преобразует безначальность и «слепую текучесть» в воздух и свет, которые обусловливают возможность нашего физического и духовного бытия, и слово есть свидетельство и энергетическая сущность этой всеобщей сигнификации. Высший смысл, персонифицированный религиозным сознанием в Имени Божьем и соотнесенный с самими истоками данного нам мира, закономерно осознается прежде всего Словом
