Подлинная история Константина Левина - Павел Валерьевич Басинский
В период между рождением Лили и приездом в имение Левина Долли успела родить еще одного ребенка – мальчика, который, как и двое ее детей, рожденных до начала романа, тоже умер младенцем. Об этом мальчике она вспоминает, когда едет к Анне:
[о]: И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
Во время этой поездки у Долли второй и последний раз на протяжении романа возникает желание посмотреть на себя в зеркало. Вот сейчас мы увидим ее лицо! Но нет – не увидим…
[о]: У ней было дорожное зеркальце в мешочке, и ей хотелось достать его; но, посмотрев на спины кучера и покачивавшегося конторщика, она почувствовала, что ей будет совестно, если кто-нибудь из них оглянется, и не стала доставать зеркала.
Кого она стесняется? Кучера и конторщика? Долли стесняется своей внешности перед этими простолюдинами? Она – княгиня Облонская! Да. Ей стыдно, что кто-нибудь увидит, как она смотрит в зеркальце, потому что, как и Левин, способна видеть себя глазами других людей, отражаясь в чужих взглядах и не видя там ничего утешительного для себя. И неважно, кто это – кучер или Анна.
Долли стыдится не только своего лица, но и своей одежды. Когда она гостит у Анны, к ней приходит горничная, чтобы помочь ей переодеться. И снова возникает неловкая ситуация.
[о]: Пришедшая предложить свои услуги франтиха-горничная, в прическе и платье моднее, чем у Долли, была такая же новая и дорогая, как и вся комната. Дарье Александровне были приятны ее учтивость, опрятность и услужливость, но было неловко с ней; было совестно пред ней за свою, как на беду, по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку. Ей стыдно было за те самые заплатки и заштопанные места, которыми она так гордилась дома. Дома было ясно, что на шесть кофточек нужно было двадцать четыре аршина нансуку по шестьдесят пять копеек, что составляло больше пятнадцати рублей, кроме отделки и работы, и эти пятнадцать рублей были выгаданы. Но пред горничной было не то что стыдно, а неловко.
Весь смысл жизни Долли состоит в том, что она непрерывно рожает и воспитывает детей. Но не все рожденные доживут «до осени», как те цыплята. Сравнение Долли с курицей могло бы показаться грубым и неуместным, если бы оно прозвучало не из уст Левина, который восхищается Долли и считает ее лучшей женщиной на свете… после Кити, конечно.
[о]: – Вы точно наседка, Дарья Александровна.
– Ах, как я рада! – сказала она, протягивая ему руку.
Левин видит Долли, когда она возвращается с купания в окружении пятерых детей и с Лили на руках. Эту картину легко себе представить. Долли рада встретить Левина в тот момент, когда он видит ее в окружении детей, потому что они – единственное оправдание ее жизни.
Левин приезжает в Ергушово, получив письмо от Стивы, который просит его помочь Долли в устройстве деревенского быта, налаженного им из рук вон плохо.
[о]: На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью потекло в коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и варили старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть полы, – все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна лошадь заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, – весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было. Какие были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их. Чугунов и корчаг не было; котла для прачечной и даже гладильной доски для девичьей не было.
Но что стоило Долли самой написать Левину, который живет в тридцати верстах от Ергушово? Ей опять стыдно! Она знает, что ее сестра отказала Левину ради Вронского. К Вронскому у Долли такое же отношение, как и у ее отца. Она даже рада, что Вронский вдруг влюбился в Анну, потому что не желала для Кити этого брака.
Тем не менее просить о помощи мужчину, которому отказала твоя сестра, – стыдно и неловко. А Стиве – нет! Не стыдно просить друга помогать его жене и детям в обустройстве жизни в деревне, когда он сам ведет привольную жизнь, отправившись в Петербург. Но это не смущает его. Главным образом потому, что Долли для него – только мать его детей, и в этом смысл ее существования рядом со Стивой.
[о]: – Стива! Стива! – закричала Долли, покраснев.
Он обернулся.
– Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!
– Ничего, ты скажи, что я отдам, – и он скрылся, весело кивнув головой проезжавшему знакомому.
Кажется, Толстой все сделал для того, чтобы образ Долли стал непривлекательным. Высохшая, неопределенного возраста, постоянно беременная, в заштопанных кофточках, глубоко несчастная женщина. Некрасиво несчастная, в отличие от Анны. Долли знает, что муж изменяет ей, и смирилась с этим.
[о]: Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв ревности, раз пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы уже так подействовать на
